«Где ничто не положено» - Виктория Токарева

Виктория Токарева

«Где ничто не положено»

* * *

У меня есть приятель, которого зовут Дориан. Он постоянно занят тем, что ищет смысл жизни, и презирает меня за то, что я не делаю этого. А я действительно не ищу. Я его знаю.

В данную минуту я сижу за столом, гляжу на своего ученика и думаю о том, что надо будет пойти и взять у Дориана ключ от его однокомнатной квартиры.

Я заранее знаю, какой у нас будет с Дорианом разговор, и мысленно проговариваю текст про себя. Пока я готовлюсь к предстоящей беседе, мой ученик Миша Косицын играет сонатину Клементи.

— Четыре и, раз и, два и… — гнусаво считает Миша и колотит по желтым потрескавшимся клавишам. Локти у него висят, пальцы стоят неверно. Надо бы подойти, поправить руку, но мне лень подниматься.

Сижу и думаю о предстоящем свидании.

Мы познакомились вчера в метро. Я запомнил имя — Гелана, я никогда раньше такого имени не слышал. И запомнил шапку — таких я тоже раньше не видел. Если Гелана придет сегодня в другой шапке, я просто не узнаю ее.

Я очень люблю бывать в обществе женщин. С ними я чувствую себя талантливее и значительнее, чем это есть на самом деле. И женщины любят бывать в моем обществе, потому что у меня хороший характер. Я ни от кого ничего не требую, и со мной легко.

— Дальше, — говорю я Мише. — Что там у тебя дальше!

— Ригодон, — тоненьким голосом отвечает Миша.

— Выучил? — спрашиваю, хотя понимаю, что вопрос этот праздный и риторический.

— Я учил, — говорит Миша, и уши у него становятся красными.

— Выучил или нет? — снова спрашиваю я и гляжу на часы. До конца урока осталось десять минут. Я предпочел бы не дожидаться конца, но за дверью сидит Мишина бабушка и тоже, наверное, смотрит на часы.

— Пожалуйста, — говорю я.

— Три и раз… — кричит Миша. Я понимаю, что мелодии он не слышит совершенно, а процесс счета его занимает гораздо больше, чем процесс игры.

В евангелии от Матфея сказано: «Где ничто не положено — нечего взять». В моих учениках, за редким исключением, ничто не положено. Почти все они без слуха, почти все провалились в музыкальной школе и теперь учатся в клубе просто так, для себя. Вернее, не для себя, а для своих родителей.

— Ре-диез, — поправляю я и снова смотрю на часы.

Миша перестает играть, глядит сначала на правую руку, потом на левую. Он не понимает, где нужно взять ре-диез.

— Хватит, — не выдерживаю я. — В следующий раз то же самое.

Миша поднимается из-за пианино розовый и взмокший. Он стоит, смотрит в пол, мучаясь и мечтая выскочить скорее из класса. Я мечтаю об этом же самом, но почемуто задерживаю своего ученика. Я говорю ему о пользе учения вообще и музыкального образования, в частности. О гармоническом развитии личности. О том, что сейчас Миша этого не ценит, а когда вырастет большой и сумеет оценить, — окажется уже поздно. И вот тогда-то Миша не сможет укусить свой локоть, который тем не менее будет очень близок.

Закончив беседу, я взглядываю на часы и, убедившись, что Мишине время истекло, выхожу с ним в коридор. Я выхожу, чтобы направиться к Дориану, но меня останавливает Мишина бабушка.

— Ну как? — спрашивает бабушка и смотрит с мольбой и с благоговением. Она так на меня смотрит, потому что я учитель. Учу ее внука благородному делу.

— Мало занимается, — строго говорю я.

Старуха горестно кивает, в руках у нее Мишина папка и Мишине пальтишко с заплатой на локте.

— А что делать? Как заставить? Мы уж бьем…

Старуха смотрит мне прямо в рот и ждет разумного совета. Самое разумное, что я мог бы предложить, — поменять Мише учителя. Но предлагать такое не принято, поэтому я говорю бабке то, что ей хочется от меня услышать. Я говорю, что внук у нее умный и серьезный, что он образумится, возьмет себя в руки и выучит, наконец, ригодон и сонатину Клементи.

Бабка радостно кивает, она верит каждому моему слову.

Людям свойственно надеяться и верить в хорошее.

Чтобы попасть к Дориану, надо спуститься ниже этажом. Я спускаюсь ниже этажом, иду через актовый зал.

В актовом зале обычно репетирует оркестр Московского радио. Они снимают в этом клубе помещение.

Сегодня репетиция уже закончилась, музыканты почти разошлись. На сцене задержалась девушка-скрипачка. У нее светлые волосы, клетчатая юбка, и она похожа на немку. Девушка прижалась щекой к скрипке, отставив смычок, делает пиццикато. Я останавливаюсь, гляжу на нее и вспоминаю свое студенчество, то время, когда учился в Гнеси иском институте и собирался завоевать мир.

Дориан обходит своих учеников, раздает им ноты и медиаторы-Дориан руководит оркестром Народных инструментов, поэтому у него полные карманы пластмассовых медиаторов. Для себя он держит отдельный — черепаховый.

Дориан видит меня, выходит из класса и прикрывает за собой дверь. Глаза у него настороженные — он тоже знает предстоящий разговор и тоже, наверное, готовился к нему.

— Ты что сегодня делаешь? — спрашиваю.

Вместо ответа Дориан достает из-за пазухи афишу и разворачивает передо мной. С афиши на меня снисходительно смотрит мой сокурсник Толька Беляев. Под портретом большими красными буквами написана его фамилия, а пониже синими — Толькина программа: Бетховен, Спендиаров, Григ.

Ничто так не огорчает, как успех товарища. Я смотрю на красные буквы, на синие и говорю Дориану:

— Так что ты сегодня делаешь?

— Когда? — уточняет Дориан.

— Ну, с семи до десяти…

— Я иду в библиотеку сразу после работы.

— Очень хорошо, — говорю. — Я приду к тебе в гости, часов в семь.

— Как же ты придешь, если меня не будет? — наивно удивляется Дориан.

— А ты дашь мне ключ, — объясняю я.

Сейчас скажет: «Не дам».

— Не дам, — говорит Дориан.

— Почему? — ласково интересуюсь я.

Сейчас он скажет, что ему противно.

— Мне противно, — говорит Дориан.

Он нервничает, потому что знает: через десять минут, когда он окончит монолог, ключ будет у меня в кармане.

У Дориана очень дряблая воля, из него никогда бы не получился дрессировщик диких зверей. Дикие звери съели бы Дориана на первой же репетиции.

Через десять минут с ключом в кармане я возвращаюсь к своим дорогим ученикам.

Скрипачка уже ушла. Вместо нее на сцене с веником в руках стоит наша уборщица тетя Фрося. В одну из ее обязанностей входит не пускать в клуб хулиганов. Хулиганов тетя Фрося не пускает, да они и не стремятся. Все хулиганы района давно усвоили, что связываться с тетей Фросей неразумно. Затрачиваемая энергия намного превосходит отдачу.

Чтобы добиться в жизни успеха, надо уметь хотеть. Желать страстно. Вот тетя Фрося страстно охраняет клуб. Я страстно хотел завоевать мир — и не завоевал. А Толька Беляев, кстати, никогда не хотел завоевывать мир. Он хотел только играть.

Гелана пришла в шапке. Стояла возле памятника Маяковскому, и по тому, как она стояла, чувствовалось, приготовилась ждать долго.

Я подошел, невидимый со спины, и, улыбаясь, представлял, как трону ее сейчас за плечо, как она обернется и обрадуется, и мы вместе пойдем по улице, и она начнет молоть чепуху.

Я уже протянул руку, но в последний момент почемуто вдруг смутился. Стоять с протянутой рукой было неловко, и я все же тронул ее за плечо.

Далее действие начало развиваться странным образом: она действительно обернулась, но не удивилась, как я предполагал, и не обрадовалась, а посмотрела так, будто пыталась вспомнить, кто я и почему здесь стою.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался я, давая понять, что мы хорошо знакомы.

Гелана прищурилась, у нее было такое лицо, будто она решала в уме арифметическую задачу, и, ничего не сказав, пошла через площадь.

Я не знал, идти мне за ней следом или в противоположную сторону. Она остановилась. Я воспринял это как приглашение и подошел.

— Дайте мне две копейки, — потребовала Гелана.

Я вытащил мелочь, отобрал для нее монету.

— Я сейчас, — предупредила она и пошла к автоматной будке.

Я глядел, как она ступает в высоких сапогах, глядел на необыкновенную эту лохматую шапку и чувствовал смутное беспокойство.

Через минуту Гелана вернулась и сказала:

— Сначала занято, потом никто не подходит. Длинные гудки.

Мы пошли по улице Горького, мимо зала Чайковского. Я вспомнил, что последний раз был в зале Чайковского два года назад.

— Куда мы идем? — неопределенно поинтересовался я.

— К моей подруге, — сказала Гелана. — Я должна занести ей конспект.

— А это надолго? — Мне очень не хотелось заносить подруге конспект.

Гелана ничего не ответила, потом посмотрела на меня и спросила:

— Что?

Очень тонкое общение.

Дверь открыла подруга. Я заметил, что личико у нее бледненькое, а уши торчат перпендикулярно плоскости головы.

Они переглянулись с Геланой, как заговорщики, и скрылись на кухне, а я остался стоять возле двери.

Постояв так минут десять, я решил уйти по-английски, не прощаясь. Но в этот момент, когда я решил уйти, про меня вспомнили.