Мальчик с лесного берега - Джеймс Олдридж

Джеймс Олдридж

МАЛЬЧИК С ЛЕСНОГО БЕРЕГА

Было у меня два заветных желания: убить лисицу и поймать двадцатифунтовую мурейскую треску. Дошло до того, в конце концов, что я больше и думать ни о чем не мог. Почему так, трудно сказать; может быть, поначалу все дело тут было в Томе Вудли. Том Вудли жил в городе и был богат, а я жил в лесу и был беден. С этого все и пошло, но, как часто бывает в жизни, со временем тут для меня стало важно совсем другое.

Я жил с отцом, дровосеком, на берегу Муррея, милях в трех-четырех от города Сент-Элен, штат Виктория. И правду сказать, я только и знал, что свой лес, а Тому Вудли все было нипочем — он и учился хорошо, и в спорте был один из лучших, и в церковь ходил исправно, да еще умел сделать так, чтобы все в городе его любили, даже учителя и полицейский. Том был всюду первым, я — всюду последним, кроме нашего лесного берега. В городе любой мальчишка в чем-нибудь да мог меня обставить, но стоило этим городским мальчишкам очутиться за городом, где-нибудь в лесу или на реке, и тут уж никто из них не мог со мной тягаться — так было до самого того дня, когда Том Вудли в отцовском форде выехал с приятелями к Муррею на пикник и в первый же час убил лису из двадцатидвухкалиберного ружья и поймал на удочку пятнадцатифунтовую треску.

Ни того, ни другого мне, выросшему в лесу, еще никогда не удавалось сделать. Я переловил чертову пропасть рыбы и однажды вытянул даже треску фунтов этак на десять, но крупнее этого мне ничего не попадалось. Когда бывали патроны, я часто бил кроликов, я, можно сказать, жил продажей кроличьих шкурок; но вот подстрелить лису мне еще не посчастливилось ни разу.

Я знал, что Тому Вудли просто повезло, но от этого было не легче: ведь мне теперь и вовсе нечем было крыть; ну, я и перестал ходить в город совсем, даже в школу бросил ходить, сидел дома или бродил по берегу, твердо решив не давать повода для насмешек мальчишкам в башмаках и взрослым — тем, что стоят за прилавками, и не показываться в городе до тех пор, пока не поймаю двадцатифунтовую треску и не убью лисицу.

С лисицей дело обстояло особенно трудно, и все же настал день, когда я увидел перед собой лисицу так близко, что, будь я постарше и посильнее, я мог бы убить ее, ударив палкой по голове.

Вышло это случайно. Я в тот день совсем и не охотился и не удил, а просто собирал грибы. Вода в реке стояла тогда довольно высоко, и все ложбины на Пентал-Айленде превратились в мелкие озерки или болотца, а сухие пригорки между ними были словно островки, поросшие кое-где кустарником. Перебравшись через одно такое озерко, я поднялся на бугор, на вершине которого рос одинокий ветвистый куст. Стал собирать под кустом грибы и вдруг вижу: лиса. Она учуяла меня, но удрать ей было некуда. Воды она боялась еще больше, чем меня. Она пятилась от меня, а я пятился от нее. Островок, на котором мы с ней оба оказались, занимал всего каких-нибудь тридцать квадратных футов, и расстояние между мной и лисицей было не больше десяти ярдов. Но у меня не было ружья, и так мы с ней и стояли: я тут, а она там, хвост трубой, зубы оскалены, но сама не шелохнется.

Медленно отступил я обратно в воду. Без ружья я ничего не мог сделать, а до дому добираться мне было не меньше часу: сначала переплыть реку, а потом еще целую милю идти по зарослям. Но я знал, что эта лиса все равно никуда не денется. Я знал лис и знал, что эта лиса боится воды и скорее подохнет, чем войдет в нее. Поэтому я положил на землю мешок из-под сахара, в который я клал грибы, перебрался через заводь и бегом пустился к дому.

Дома у меня висело двадцатидвухкалиберное ружье, но я его не захватил по той простой причине, что у меня не было патронов, и теперь, на бегу, я все ломал голову над тем, где бы достать патрон, только один патрон. Я вспомнил на бегу про тот патрон, который в прошлом году уронил в поленницу. Да разве его там найдешь? Я уже раз двадцать пробовал, и все без толку. Занять было не у кого, а дома я давно уже перерыл все ящики — хоть бы один патрон завалялся где-нибудь. Я понимал, что бегу зря, но все-таки бежал. По заросшему высокой травой берегу я спустился к реке, прыгнул в воду, переплыл глубокое место, потом пошел вброд, потом, пробираясь сквозь ивовые заросли, вскарабкался на высокий берег и побежал к дому.

Дома я сразу же бросился к поленнице и, тяжело дыша и отдуваясь, стал шарить в ней, разгребая щепки руками и ногами. Найти этот патрон в груде прошлогодних щепок и опилок я, конечно, не смог и, отчаявшись, вошел в дом. Заглянул в ствол своей винтовки — пусто. Я прекрасно знал это и все-таки надеялся. Но теперь мне оставалось одно. Отца не было дома — он рубил дрова в лесу; я вошел в его комнату и снял со стены отцовский дробовик. Он был такой тяжелый, что я едва не выронил его, когда снимал. В магазине лежала обойма с тремя патронами. Ружье было вычищено, но из него уже много лет не стреляли. Отец сам неохотно пользовался им и держал заряженным просто на всякий случай. Я снял его и выволок во двор. Это был тягчайший проступок. Мне строго-настрого запрещалось прикасаться к этому ружью. Но сейчас мне было все равно.

Взвалив тяжелый дробовик, словно бревно, на плечо, я бегом пустился в обратный путь. Я уже порядком устал и вскоре должен был перейти на быстрый шаг. Но время от времени я снова пускался рысью и так, то шагом, то бегом, добрался до реки, переплывая которую чуть было не утонул, потому что все время старался держать ружье повыше. Все равно у меня не хватило сил удержать его над водой, и, выбравшись на тот берег, я увидел, что оно сильно намокло.

От реки до озерка я тащился долго. Меня била дрожь, и дышал я шумно и тяжело; но последнюю сотню ярдов я все-таки пробежал. Глядя на островок, отделенный полосой воды ярдов в двадцать пять шириной, я загнал патрон в ствол и двинулся вперед — убивать свою лису.

Но лиса исчезла. Я обламывал ветки куста, обшаривал его со всех сторон: вдруг где-нибудь есть нора, куда она могла спрятаться. Но там ничего не было, ничего. Только немножко помета да птичье перо. Исчезла, и все тут. Каким образом она очутилась на островке, это я понимал — очень просто: пока она спала на пригорке, вода, видимо, прорвалась в ложбину и затопила все вокруг; но куда она девалась теперь, этого я не мог понять: ведь воды-то она боялась. Я искал на соседних островках, облазил все вокруг в тех местах, куда вода вовсе не доходила, — бесполезно. Так и пришлось мне возвращаться домой с грибами и с отцовским дробовиком.

За дробовик меня выдрали вожжами, потому что объяснить, зачем он мне понадобился, я не мог. Рассказывать правду я даже не пытался — просто выдумал какую-то длинную историю о том, как гонялся за кабаном. Отец сказал, что кабаны у нас вообще не водятся, да я и без него это знал. В общем, мне досталось как следует.

Назавтра я вернулся на то же место и опять искал там эту лису. На следующий день — опять. Я все искал и искал, а в конце концов я уже просто стал думать, как бы мне вообще найти какую-нибудь лису, но для меня это всегда была именно та лиса. Патронов у меня не было, но я продолжал искать и выслеживать. Потом как-то ночью я поплакал часок в подушку о том, что все это так трудно и так загадочно, а на следующий день взялся за удочки — ловить двадцатифунтовую треску.

На реке Малый Муррей есть несколько таких мест, где особенно хорошо ловится треска, и все они мне были известны. Самое лучшее место — возле дома старого Роя Кармайкла. Дом себе Рой устроил из парового котла. Перед домом, со стороны реки, стояла калитка, которую он в свое время унес с какого-то старого церковного двора, а забора не было. Калитка была со щеколдой, на которой значилось: «Дома», «Нет дома». Когда Рой уходил или приходил, он всегда поворачивал щеколду соответствующим образом. Он сделал на берегу ступеньки до самой воды, и всегда — зимой, когда вода прибывала, и летом, когда река мелела, — отмечал на них уровень воды железным колышком. К этому колышку прислонил я свою удочку, и, как раз когда я насаживал на крючок беззубку, старый Рой собственной персоной спустился к реке за водой.

— Почему ты не ловишь на червя? — спросил он.

— Я уже, кажется, в наших местах всех червяков извел, — ответил я ему.

— А ты бы сходил в городской свинарник.

— Туда мне нельзя показываться. Меня уже там раз поймали, когда я ковырял между камней, которыми вымощен двор.

Рой был тощий и старый. Седые усы свисали ему прямо на рот. Иногда, безо всякой причины, он вдруг начинал смеяться. Вот и сейчас он вдруг засмеялся.

— Что поделывает твой папаша, Эдгар?

— Поехал в город продавать дрова, — ответил я.

— Тебе, верно, не очень нравится, что в городе все над ним смеются?

Я не нашелся, что ответить, и вместо этого спросил, почему он живет в паровом котле.

— Двадцать лет я прожил над этим котлом, — объяснил он. — А теперь вот живу в нем. Лучшего котла ни на одном речном пароходе не найдешь. Теперь таких больше не делают. Если бы старушка «Рэнг-Дэнг» не наскочила на Стрелку, она и теперь бы еще ходила здесь с этим котлом.