Грёза - Иероним Ясинский

Иероним Ясинский

Грёза

Павел Иваныч Гусев сидел в кресле после хорошего домашнего обеда, положив короткие руки на живот и уронив на грудь большую голову, с двойным жирным подбородком.

Было тихо в доме, маленьком, деревянном, каких много за Таврическим садом. Жена Павла Иваныча бесшумно как тень сновала по комнатам, чтобы укротить детей, которые и без того вели себя отменно благонравно, и лицо её, жёлтое и в мелких морщинках, выражало почти ужас, а губы, бескровные и подвижные, шептали угрозы, сопровождаемые соответственными жестами.

Только со стороны Таврического сада доносились звуки плохого оркестра, нарушая благоговейную тишину, которою окружали счастливого отца семейства его трепетные домочадцы.

А он дремал.

Ему грезилась его молодость, и яркие картины пёстрой толпой обступали его, выплывая из сумрака прошлого.

Почти у самого моря раскинулся городок Тихий. Место плоское, ни деревца вокруг, только степь. Пять церковок белеются как фарфоровые игрушки под ясным небом, где горит солнце, обильно проливая лучи свои на землю. В каменных лавках, над дверями которых здесь и там краснеются куски кумача, спят купцы. Греки, с жёлто-смуглыми лицами, играют на улицах в шашки. Плетётся старуха в безобразных лохмотьях и ведёт за руку голую девочку с дикими глазёнками. Везде закрыты ставни. Лень окутала и повила городок, наполнила собою его атмосферу точно незримое облако; нет здесь человека, который не зевал бы и не кис в эти мучительные дни летней истомы благословенного юга.

Но в чистеньком домике, с цветниками, поливаемыми аккуратно утром и вечером и освежительно благоухающими, в особенности когда с моря потянет ветерком, бодрствует живое существо.

Павел Иваныч знает, кто это. Посвистывая, смотрит он в окно на пыльную улицу, где курица вырыла ямку и купается в ней; или вдруг нетерпеливо вскочит, ходит по комнате с низеньким потолком; под ним скрипят половицы, а посуда звенит в высоком жёлтом шкафу; потом он останавливается, задумывается, охорашивается перед зеркалом и поглаживает только что пробившиеся усики, и опять ходит, и опять смотрит на улицу…

Наконец, бьёт желанный час. Солнце уже несколько село, и кресты на церквах искрятся багровым огнём. На синем небе показались облака с золотисто-розовыми краями, и серая сухая земля начинает чуть-чуть алеть…

Павел Иваныч торопливо хватается за шляпу (у него была тогда соломенная шляпа с широкими полями, и он находил, что она очень идёт ему, к его чёрным кудрям). Через пять минут он уже в чистеньком домике с ароматными цветниками, и его ласково встречают там.

Сердце его усиленно бьётся, глаза блестят, горят щёки, дрожит голос…

Раечка Муханова была простая девушка. На первый взгляд ничего не было в ней особенного. Нарядно она не одевалась и чаще всего носила коричневое шерстяное платье, точно жаль ей было расстаться со своим гимназическим костюмом, хоть гимназию она уж и окончила. Мудрёных слов она не произносила, не увлекалась модными писателями. Обо всём она старалась составлять себе независимые мнения, но мнения эти, когда она их высказывала, не поражали и казались заурядными. Книги читала долго, со стороны можно было подумать, что они ей в тягость, и она над ними скучает. Шекспира она читала целый год. Многое её и совсем не интересовало. Раскроет книгу, прочитает страницу, скажет: «Ну, это что-то не по мне», и уж больше не станет читать. У неё были подруги, и она их любила, но эта любовь никогда не выражалась пламенно. Они поверяли ей свои «тайны», но у неё самой тайн не было, а если б и были, едва ли бы она стала выдавать их. Отец и мать полагали, что у неё холодная натура, и что из неё выйдет чудесная жена и мать семейства. Она улыбалась, когда они заговаривали с нею о замужестве, и отмалчивалась. Вообще, она была молчаливая, и мать рассказывала, что Раечка иногда напролёт просиживает ночи у окна и неподвижно смотрит вдаль широкими глазами. Наружность у неё тоже была не особенная. Обыкновенный глаз, близорукий, ничего не увидел бы выдающегося на этом почти некрасивом лице, с большим лбом, открытыми висками и бледной, загибающейся на концах книзу линией тонкого рта. Но было что-то нежное и хорошее в её глазах. Цвета они были неопределённого, не то серые, не то синие, сегодня кроткие и задумчивые, завтра строгие и проницательные. Ноздри узкого прямого носа были тонко очерчены и придавали что-то сосредоточенное её лицу, обыкновенно немного наклонённому, не бледному и не румяному, обрамлённому густыми русыми волосами.

Павел Иваныч сначала дичился Раечки. Он был застенчивый молодой человек. Он улыбался, встречаясь с нею, шаркал ногой, предлагал вопросы о том, напр., как она поживает, и здоровы ли её родители. Потом привык. Вела она себя ровно, не кокетничала, не робела, и с ней ему скоро стало легко и свободно. Хоть он и не отличался особенным уважением к женщинам и, бывало, оставаясь с какой-нибудь смазливенькой особой наедине, сейчас же сооружал мысленно смелый план во вкусе Золя, – не приводившийся в исполнение, – тем не менее, во время разговоров его с Раечкой ни одна пошлая мысль не приходила ему на ум, и ни одна легкомысленная фраза не срывалась у него с языка.

Он полюбил её незаметно; и когда однажды пришлось ему уехать из Тихого на неделю, он так тосковал, сердце его так рвалось к Раечке, что он удивился, радостный испуг охватил его. Но он не посмел ей сказать об этом. Первая любовь робка.

А Раечка любила его? Может быть. Глаза её нередко с лаской останавливались на нём. Отчего бы и не полюбить его? Ему было всего двадцать два года, плешь ещё не образовалась на голове, он ещё не ожирел, мечтал о деятельности на пользу общую, умел говорить, когда одушевится, красно и благородно, со слезами в голосе. Положительно, она любила его.

Ей было, во всяком случае, не скучно с ним. Неразговорчивая с другими, она толковала с ним по целым часам. С ним она переставала быть одинокой, и он это чувствовал и радовался. К беседам их не то снисходительно, не то с недоумением прислушивались родители Раечки – отец с седой бородой, крючковатым носом и красивыми карими глазами, и мать, пожилая дама, полная, с припухшими веками, с доброй усмешкой несколько искривлённого рта. По выражению их лиц было видно, что они догадываются, какая невысказанная тайна связывает молодых людей и влечёт их друг к другу…

Любимою темою Раечки был разговор о людской неправде. Говорила она, по-видимому, спокойно, но Павлу Иванычу всегда при этом чудилось, что сердце её бьётся шибко, шибко.

– По какому праву вы, господа, судите да рядите обо всём? – вмешивался иногда отец Раечки, улыбаясь и глядя вдаль, по-стариковски чуть прищурив глаза. – Поживите сначала, наберитесь опытности, чтоб вас уважали… Научитесь копейку добывать! Вот хоть этакой домишка постройте! Чтоб он ваш был… Тогда и увидите, каково жить! Эх, вы! Мечтатели!

Он вставал и, посмеиваясь, уходил в садик, понурив красивую голову и ступая неразгибающимися ногами, обутыми в тяжёлые сапоги.

«Да, по какому праву?» – спрашивал себя теперь Павел Иваныч. Тогда он вместе с молодой девушкой считал неуместным этот вопрос. Раечка, эта умная головка, улыбалась только на слова отца, потому что нельзя было, вместо ответа, вынуть из груди сердце и показать, какие чувства согревают его, и нельзя было объяснить, как эти чувства проникли в него и наполнили его собою, и почему просятся наружу. Инстинкт это, что ли? Но как он сложился? Откуда семя его было занесено в далёкий южный городок с ленивым праздным людом, равнодушно влекущим бремя своей незатейливой жизни вплоть до могилы? Каким языком должна была говорить жизнь с её затаёнными неправдами, чтоб быть услышанной, и каким чутким ухом надо было обладать, чтоб услышать её жалобы и откликнуться на них? В семнадцать-то лет?! Ах, Раечка, ты была удивительная девушка!

Случалось, они вместе гуляли. Мест для гулянья было мало, но иногда они ездили на взморье или в степь. Необъятность и красота природы проникала их поэтической радостью, к которой примешивалась неопределённая тоска, сладкое, щемящее чувство…

Смотри, Раечка, как пенятся волны и плещут в песчаный берег, набегая на него одна за другою с мерным шумом. Под ногами трещат раковины, шуршит крупный песок. Белые гребни волн толпятся и бегут, ширится даль, на горизонте небо почти сливается с бледно-голубым морем, которое кажется там совсем прозрачным как лёгкий дымок. Ветер играет шёлковыми лентами на соломенной шляпке твоей, кидает волна солёные брызги, ударяясь в кремнистый берег…

– Хорошо! Очень хорошо-с! – замечает Павел Иваныч.

Раечка молчит некоторое время и потом спрашивает:

– Павел Иваныч, вы видите – вон корабль? Вон, на самом горизонте? Кажется, греческое судно… Неужто не видите?

Павел Иваныч смотрит, напрягает зрение и никак не может разглядеть корабля. Но, чтобы не отстать от Раечки по части дальнозоркости, вдруг объявляет, что видит.