Киносценарии и повести - Евгений Козловский

Козловский Евгений

Киносценарии и повести

Евгений Козловский

Киносценарии и повести

ВОДОВОЗОВЪ & СЫНЪ ОЛЕ В АЛЬБОМ ГРЕХ КВАРТИРА КАК ЖУЕТЕ, КАРАСИ?.. ГУВЕРНАНТКА Я ОБЕЩАЛА, И Я УЙДУ... МАЛЕНЬКИЙ БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ МИРА Я боюсь утечки газа... ГОЛОС АМЕРИКИ ЧЕТЫРЕ ЛИСТА ФАНЕРЫ

ВОДОВОЗОВЪ & СЫНЪ

повесть отъезда

Ангел сказал: не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего; ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня.

Бытие, ХХII, 12

Карету мне, карету!

У е з ж а е т .

А. Грибоедов

1. ВОДОВОЗОВ

Ровно в шесть я повернул ключик; заурчал, заработал мотор - увы, не тот, о котором я мечтал вот уже лет десять - не паровой на угольной пыли, с полным сгоранием, не керамический, который в прошлом, кажется, году начали выпускать японцы, хотя первым придумал его, конечно, я, а обычный карбюраторный, правда, мощный и отлично отлаженный - заурчал, заработал, готовый плавно снять логово с места и медленно двинуть его рядом с капитаном Голубчик: она вот-вот должна была появиться в высоких двустворчатых дверях ОВИРа, забранных матовыми, переплетенными в своей толще проволокой стеклами. Третью неделю поджидал я капитана на этом месте, третью неделю провожал по извилистым, один переходящим в другой переулками до перекрестка, но не дальше: там она всегда сворачивала налево, к метро, а я за нею следовать не мог: белая стрела внутри гигантского горящего голубого круга беспрекословно указывала в противоположную сторону. Оставить же логово и пойти за капитаном пешком не имело смысла: в густой вечерней московской толпе, в самом центре столицы, похищение без помощи автомобиля не удалось бы ни в жизнь.

И все же каждый вечер дежурил я у инфернальных дверей, то ли надеясь, что наберусь однажды храбрости и попробую взять капитана еще в переулке, битком набитом топтунами и расходящимися по домам ее коллегами, то ли что она сама обратит, наконец, на меня внимание, возмутится, потребует объяснений, заведет разговор, то ли - что свернет вдруг направо, в разрешенную для нас с логовом сторону. Во всяком случае, терять мне было нечего, свободного времени - хоть отбавляй, а дело мое с места не трогалось, разве назад, и я не сумел выдумать другого способа себе помочь, кроме как похитить Голубчик, отвезти ее на крившинскую дачу, связать, запугать, потребовать, а если все же откажет - достать из бардачка скальпель и аккуратно перерезать ей горло. После этого дело мое передадут кому-то другому и оно, наконец, решится. А труп закопать в клубничную грядку.

В полторы минуты седьмого капитан Голубчик вышла из учреждения, пересекла переулочек и двинулась по тротуару в сторону роковой стрелы. Человек пять или шесть отказников сопровождали капитана, и на их лицах означена была мольба: остановись на мгновенье! взгляни на наши измученные жидовские морды! выслушай нас! вы ведь люди, хоть и изменники родины, и в каждом заключен пусть плохонький, пусть гниловатый, пархатый, недостойный Твоего, Капитанского, но космос! Капитан Голубчик, статная, стройная, сильная, белокурая, с высокой грудью, теснящейся под нежным коричневым бархатом югославской дубленки, плыла, помахивая сумочкою, и словно распространяла вокруг себя некое силовое поле недосягаемости, перемещающийся меловой круг Хомы Брута, и вся эта жидовская нечисть не смела переступить черту, плелась в хвосте и жалобно, заискивающе глядела вслед капитану, отставая и рассеиваясь во тьме Колпачного переулка.

Перекресток, а с ним и неизбежность очередного расставания, неумолимо приближались к нам; вот и горящий голубой круг, отмеченный боковым зрением, выплыл из-за излома шестиэтажного здания - пока еще маленький и не грозный, но обещающий в считанные секунды вырасти до подавляющих размеров - и тогда, раздраженный бессмысленными этими провожаниями, я решил будь что будет! - не глядеть на круг, а просто повернуть навстречу густому потоку машин улицы одностороннего движения - наши ноги! и челюсти! быстры! Почему же, Вожак, дай ответ! - мы затравленно! мчимся на выстрел! и не пробуем! через! запрет?! - круто заложил руль налево и придавил акселератор.

Визг тормозов, лязг покуда не моего столкновения, ругань, свистки! Нога непроизвольно дернулась к тормозу, но я не разрешил ей трусливого движения и, не сводя с капитана Голубчик глаз, продолжал путь. Всем телом я ждал удара, но в мозгу торжествующе вертелось: я из повиновения вышел! за флажки! жажда жизни сильней! Капитан остановилась - остановился и я - и впервые за три недели посмотрела на логово. Это уже было половиною победы. Нас обступил народ, милиция - только сзади! я радостно слышал! удивленные крики-и-и-и-и-и-и! людей! - чьи-то пальцы тянулись к дверным ручкам, грозили кулаки, монтировка мелькала над лобовым стеклом - и вдруг по мановению шуйцы Голубчик все стихло и успокоилось. Сквозь расступающуюся толпу капитан обошла логово (двигатель дал нелогичный, необъяснимый сбой; кто-то услужливо распахнул дверцу) и оказалась на сиденьи: я слышал ее дыхание, бархат дубленки цепко касался правого моего рукава. Поехали, сказала желанная пассажирка. Ты заслужил. Разворачивайся и поехали, - и я, врубив передачу, тронул с места в вираже так, что только взвизгнули правые колеса, и логово по дороге, расчищенной пробкою, стрелою понесло нас вперед, вдаль, в сторону Разгуляя.

На Садовом, у домика прошлого века, красная вывеска над полуподвальной дверцею которого гласила: Пионерский клуб Факел, я по команде капитана заглушил двигатель. Голубчик протянула руку ладошкою кверху и нежно, даже, пожалуй, застенчиво сказала: Настя. А как зовут тебя? Да вы ж знаете! не выдержал я. Вы ж тысячу раз читали мои анкеты и характеристики, вы ж трижды принимали меня в своем кабинете! но капитан Голубчик, как бы ничего и не слыша, досконально, как магнитофон, копируя собственную интонацию и не отнимая руки, повторила: Настя. А как зовут тебя?

Волк, смиренно ответил я. Волк.

2. КРИВШИН

Волком Водовозова назвал отец, человек, чью жизнь можно было б определить как фантастическую, если упустить из виду время, на какое она пришлась, время, наделившее не менее фантастическими биографиями добрую долю поколения Дмитрия Трофимовича. Младший совладелец известной русской самокатно-автомобильной фирмы "Водовозовъ и Сынъ", инженер, учившийся в России, Германии, Бельгии, а позже прошедший стажировку на заводе "Renault", боевой офицер русской армии, кавалер двух, одного из них солдатского - георгиев, начавший военную карьеру в июле четырнадцатого консультантом по водовозовским броневикам и окончивший ее на Дону, в армии Антона Ивановича Деникина, эмигрировавший с остатками последней, оказавшийся в Париже! Надо думать, именно относительная жизненная устроенность в эмиграции - у Renault помещались кой-какие капиталы водовозовской фирмы, да и инженером Дмитрий Трофимович был действительно дельным, так что работал не из милости и имел неплохие деньги - высвободила время и душевные силы на чтение Карамзина, Ключевского и Соловьева, на размышления о судьбах России и ее (его, Водовозова) народа и, главное, на тоску по ностальгическим березкам - роскошь, какую многие водовозовские однополчане, выбивающиеся из сил ради куска хлеба, озлобленные, позволить себе не могли. Водовозова же березки, вопреки многочисленным свидетельствам и предостережениям, привели в конце концов к дверям советского посольства - как раз разворачивалась широкая кампания за возвращение - и сквозь дубовые эти двери замаячила Родина.

Россия! Не могла она - верилось Дмитрию Трофимовичу - долго ходить под жидами, торгующими ею, не мог русский могучий дух не сбросить с себя чужеродное иго, не окрепнуть в испытаниях, не отмести с дороги ленивую шваль, голытьбу, шпану, которая так нагло и бездарно хозяйничала в восемнадцатом на водовозовском заводе. Не своего завода было Дмитрию Трофимовичу жалко, то есть, не было жалко как именно своего - грусть, боль и пустота отчаяния появлялись в душе от этой вот бездарности и бестолковщины - боль врожденная, возникающая рефлекторно при виде того, как люди разрушают более или менее совершенные создания мысли и рук - хоть бы даже заводную какую-нибудь куклу или бессмысленную хрустальную вазу. И гибель отца в чекистском подвале, и голодную смерть матери, и собственные мытарства - все прощал Водовозов Родине: сами, сами виноваты они были перед народом за долгую его тьму, нищету и невежество, за подспудно копящуюся злобу, - и тем, может, более виноваты, что совсем недавно изо тьмы этой и нищеты выбились: всего лишь Дмитрия Трофимовича дед, которого внук хорошо помнил, больше полужизни пробыл в крепостном состоянии и только за год до шестьдесят первого выкупился на волю; а после, когда ставил велосипедное свое дело, не иначе, как очень крепко народ этот прижимал - по-другому и не поставилось бы оно в столь короткий срок, вообще, может, не поставилось бы, - словом, все прощал инженер Водовозов, все оправдывал и, главное - верил в свою Россию, несколько даже экзальтированно верил: воспоминания о распаде армии в семнадцатом, об ужасах трех лет людоедской гражданской - воспоминания эти требовали, чтобы перебить, заглушить себя, довольно значительной экзальтации - верил и ехал отдать опыт, силы, талант на укрепление могущества раскрепощенного народа, на развитие отечественной промышленности, о бешеных темпах которого писали не одни советские газеты. В Нижний - в Горький, как нелепо они его переназвали, но и это переназвание Водовозов готов был им простить - собирался Дмитрий Трофимович, на гигантский автозавод-новостройку, и оставлял в Париже жену и шестилетнюю дочь Сюзанну, настоящую француженку, по-русски не говорящую, всю в мать.