Нежный человек - Владимир Мирнев

Владимир Мирнев

Нежный человек

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

Она собиралась в Москву. Во все времена уезжавшего в подобных случаях одолевало одно нетерпеливое желание: поскорее бы кончились волнения. Предстоящий отъезд грезился ей выходом из длинного темного туннеля, по лабиринтам которого пришлось блуждать последние два месяца, но в конце теперь замаячил – свет. Свет – это конец ее мучениям. В последние дни развода все, казалось, ополчились против нее, и она до боли ощущала своими обострившимися нервами молчаливые упреки матери, родных, знакомых. Никто, разумеется, не догадывался, чего стоило ей держаться независимо, спокойно и с явным достоинством.

Она торопилась и ждала конца трудного пути по туннелю. Стоит лишь получить развод, думалось, как откроются возможности совсем замечательные, прозрачные и ясные, и она навсегда освободится от ревности подозрительного мужа, который ее не любил, грубости его родителей и, главное, от назойливого осознания окончательно загубленной жизни.

Все ее мысли смешались; в их невообразимом хаосе она просто не имела сил разобраться, хотелось порою махнуть на происходящее рукой и – будь что будет. Но в душе, словно солнечный лучик, теплилось нечто чистое и доброе, рождающее удивительно прекрасные ощущения, прорастающие, по житейскому обыкновению, ростком надежды.

Теперь суд состоялся; на нем она старалась выглядеть спокойной, не взрываться из-за оскорбительных придирок мужа, теперь бывшего, с которым, как представлялось ей, виделась последний раз в пронесшейся жизни, жизни, которая делала поворот и начинала новый отсчет своих заманчивых шагов по земле.

С матерью они жили в однокомнатной квартире на первом этаже двухэтажного дома, вокруг которого простирались сады, огороды, в нынешнем году поросшие рано зацветающими подсолнухами, так что их квартира мало чем отличалась от частного домика, снесенного при строительстве коммунального: и огород сохранился тот же, и вид из окна – прежний, даже старый тополь, в дупле которого поселилась сова, радовал необыкновенно. Но зато – квартира с отоплением и газом! В некотором роде квартирка – их с матерью гордость, особенно если учесть, что и телефон им поставили быстрее, чем другим, – умерший два года тому назад отец был инвалидом войны, свидетельство храбрости его – четыре ордена, из них два ордена Славы.

Когда Мария вернулась из суда, матери дома не оказалось, и она упала на старенькую оттоманку – на ней спала до замужества – и, распластавшись, бездумно глядела в потолок, и мысли словно только краем касались ее, только чуть, задевая вскользь самое больное место в душе; и она подумала впервые за последние месяцы, что жизнь свою прошла всю – от начала и до конца, но что понять ее не смогла. И видимо, не сможет.

– Свободна! – глухо восклицала время от времени Мария, вскакивая то выпить воды, то взглянуть на себя в зеркало, то в который раз принять душ – ледяная вода обжигала тело, и она с удовольствием стояла под струями, наслаждаясь и радуясь этому, словно вместе с водою стремительно уносилось прежнее: грязь ссор, унижение развода. Выйдя в очередной раз из ванны, увидела вернувшуюся мать, с безнадежной тоскою смотревшую на громоздкие, ободранные, брошенные у дверей чемоданы. Один из чемоданов раскрылся, и из него вывалилось на пол скомканное постельное белье. Смятое белье так неприятно поразило Марию именно сейчас, что она не сдержалась, бросилась матери на шею и заплакала.

– Мама, все будет хорошо, – плакала Мария, прижимаясь к матери и стараясь убедить ее своими словами. Но получилось так, точно она жаловалась и не верила в хорошее и доброе.

– Знаю, доченька, знаю, – отвечала мать, поглаживая ее по плечам. – Ты такая у меня хорошая, добрая. Тебе, доченька, успокоиться надо, все образуется.

– Да уж, мама.

– Годы-то твои немалые, дочурочка ты моя. Погляди-ка, как времячко-то торопится. Мыслимо ли, год пролетел.

– Двадцать один, мам, – не тридцать.

– Ну так ведь и то правда. Ты красивая у меня. Только гляди, доченька, Москва – город большой.

– Вот и преотлично, никто знать меня там не будет, мамуля, – проговорила с радостью Мария, решив, что именно как раз большого города ей сейчас и не хватает. Там сможет развеяться, забыться, а иначе – ей будет тяжело. И она тут же принялась готовиться к отъезду. Во-первых, в Москве все девушки ходят в джинсах и туфлях на платформе – у нее есть и то и другое; во-вторых, нужна толстая юбка – вроде клеша, но с широким поясом по талии, а все остальное – мелочи. Были и польские джинсы, имела она и юбку – не одну, а целых три, если считать ту, которую сшила мать за день до свадьбы; нашлись и две еще вполне приличные кофты. Все необходимое имелось у Марии, вот только кофты, той, нужной, приталенной, которая так бы шла ей под джинсы, такой, с яркими однотонными, часто посаженными друг к дружке, большими – правда, не очень, а так средних размеров – пуговицами из блестящего, посверкивающего внутренним огнем вискозного шелка или даже натурального, – такой вот кофты не было у нее.

Мария набросала на стол довольно большую кучу тряпья, мысленно прослеживая, как каждая одежка будет сидеть на ней в большом городе Москве, порылась еще в шкафчике, в огромном, окованном медью старинном сундуке, в котором мать держала всегда самые необходимые вещи, обладающие одним непреходящим свойством – ценностью.

Мария перерыла сундук снова, но ничего путного не нашла. А нужна ей была кофта! Или новая, но откуда ей быть, так как никто ее не покупал, или – старая. Могла же найтись в этом огромном сундуке, окованном медными пластинами, столько перевидавшем, могла же в нем заваляться старая кофта из хорошего материала? Но все оказалось напрасно.

– Мам, мне нужна кофта, вот видела, Аленка Топоркова, когда приезжала, носит? Такая. Чтоб приталенная.

– Чего там выдумывать приталенную, когда хорошая кофта есть. Чем эта синяя не кофта!

– Ах, мам, ты не понимаешь! – вскрикнула Мария, в отчаянии бросаясь на оттоманку. – Еду в Москву – не куда-нибудь! Как ты не понимаешь! Столица же!

– Так уж там все кофты будут уталивать?

– Ой, мам, ничегошеньки ты не понимаешь. Ведь нужно как? Чтоб коротенькая, вот только чтоб чуть-чуть. Понимаешь? По талии линия, широкий ремень на джинсы.

– А когда сгибаешься, спина голая, – укоризненно проговорила мать, почитавшаяся раньше, да еще и ныне, большой модницей, по той, правда, причине, что носила юбки и платья, кофты и жакеты всегда чистые и выглаженные и в полном соответствии тонов.

– Мам, ты ничегошеньки не понимаешь, мода же! – воскликнула Мария, совершенно уверенная в эту минуту, что ее в столице засмеют, никто к ней серьезно не отнесется и жизнь, таким образом, может быть загублена из-за проклятой кофты, о которой раньше почему-то не подумала. Она не сдержалась и заплакала, решив, что теперь ей ничего хорошего ждать не стоит, искать счастья в Москве тоже не имеет смысла и никуда она по найму не поедет, а будет доживать свой век в Поворино. В одном городишке с ненавистным человеком. Мать утешала, как могла, считая вполне справедливо, что дело не в кофте, а в том, что дочь никак не может успокоиться после разрыва с мужем и сильно переживает.

– Не переживай, доченька, Васька не стоит твоих слез, – говорила мать и, будучи женщиной доброй, жалостливой, сама готова была заплакать. – Он, идол, еще поклонится тебе в ножки.

– Ага, – согласилась сразу Мария, но потом, когда до нее дошел смысл сказанного, вдруг закричала: – Не говори мне о нем! Слышать не могу! Не хочу!

– Машенька, у их вся семья такая блудливая, вот оне и бесятся. Оне чертом меченные, блудливое племя, клянусь тебе, дочурочка. Жалко, батьки нету, а то б он им показал, где раки зимуют.

– Молчи мне о них!

– Молчу, дочурочка моя, молчу. Не тревожься, я тебе кофточку сошью, не хуже будет заграничной.

– О Ваське ни слова.

– А я молчу, только его, косоротого, – чтоб его совсем перекосило – я христианскими словами помянуть не могу, потому как с ангелами на том свете дело иметь он не будет. Приревновать к своему отцу, старому блуднику, кобелю плешивому!

– Мама, мы враги стали с той минуты, когда я поняла, что эта семья совсем не такая, какая у нас. Друг на друга только кричат, ругаться матерно при мне, чужом человеке, при всех не стесняются. Мама! – вскрикнула Мария, спохватываясь и ругая себя за то, что вернулась к разговору о неприятном. – Мы прожили два месяца, остальное – я в слезах ходила.

– Дочурочка, бедненькая… – начала было мать.

– Мам, я тебе говорю: еще раз, и я уеду сегодня же!

– Тьфу, тьфу, ласточка ты моя, будь оне прокляты, чего это я о их буду говорить, пусть оне подавятся барахлом. А только я тебе скажу, Александра-то их, старая ведьма, мне сказала: мало у вашей приданого. А я ей ответила: не дочурочку к приданому отдаю, а приданое с дочурочкой. А такого я…