Кулинарная книга каннибала - Карлос Бальмаседа

Карлос Бальмаседа

Кулинарная книга каннибала

Линетте, за ее волшебную любовь

Светлой памяти Марии Лилианы Чанкальини

И на исходе наслажденья кровь, остывая, жаждет новой пищи…

Плоть напоминает ему, что его тело может быть разрезано на куски и съедено, так же как и тело любого теленка. Несомненно, люди не едят человеческого мяса, это бы их испугало. Но страх этот — доказательство того, что человек может быть съеден, перемолот, проглочен и переведен на экскременты.

1

Цезарю Ломброзо было семь месяцев от роду, когда он впервые попробовал человеческое мясо, и следует сказать, что это была плоть его собственной матери. Женщина кормила его грудью, пребывая на верху блаженства от того, что к ней прикасалось теплое тельце ее сына, когда вдруг увидела, что ребенок выпустил грудь, изогнулся, словно камыш под ветром, и, раскрыв розовый ротик, вперив в ее грудь жесткий, как кремень, взгляд, прицельно, словно орел, вонзающий клюв в добычу, набросился на левый сосок и резким рывком беззубых десен вырвал его с корнем.

По телу женщины пробежала судорога, в жилах застыл какой-то бесприютный страх, этот дикий страх первобытных людей, и тут же лицо ее задергалось, она издала немощный крик, предвещавший остановку сердца, и тихо скончалась.

Взгляд Ломброзо сосредоточился на темно-красной ниточке, которая зигзагом стекала по бледнеющей коже его матери. С безразличным удовольствием пауков он пережевывал, наслаждаясь вкусом, маленький, медленно тающий во рту, кусочек дряблой плоти.

Ломброзо откусил еще, проглотил не жуя, еще раз откусил и кусал до тех пор, пока урчание в его лишенных девственности кишках не подсказало ему, что с банкетом пора заканчивать. Он зевнул, рыгнул пару раз и тут же уснул, прямо на подоле юбки своей матери.

Вскоре его разбудил резкий шум полчища лап, звук царапающих деревянный пол коготков, тонкий визг. Он почувствовал, что в него тыкаются, обнюхивая, десятки холодных остроконечных мордочек. Не открывая глаз, он улыбнулся, засучил ручками и пронзительно и прерывисто засмеялся.

В единый миг крысы окружили маленького Ломброзо, клоачный шквал, вывалившийся из подвала через систему застарелых труб, сотни черных глазок, загоревшихся при виде вкусного совершенства человеческой плоти, тысячи готовых впиться в нее желтоватых зубов. Крысы машинально, без интереса обнюхали тело Ломброзо, потыкались в складки его кожи, увернулись от его тычков и пинков и через пару минут забыли про него.

Голодная стая прошлась по нему, даже не оцарапав. И словно неудержимая лавина набросилась на тело его матери.

Крысиное пиршество продолжалось несколько дней, животные никуда не спешили и не страдали отсутствием аппетита, одни из них отправлялись поползать по дому, потом, оголодав, возвращались, другие вцеплялись в добычу с хладнокровием шакалов. Ломброзо тоже принял участие в банкете, он был словно беспомощный ангел, которому слепое провидение явило чудо — невинное и не требующее оправданий. Когда тело женщины превратилось в кучу обглоданных и влажных костей с клочками волос на черепе и ногтями на кончиках пальцев, крысы вялым и визгливым исходом покинули комнату. Они ушли толпой — кто знает, какой новый запах повлек их в другие места, — все разом, влекомые тем же сигналом, вышли из комнаты и уже не вернулись обратно. Как то всегда бывает в историях страшных и диких, на месте событий остаются лишь жертвы.

Несколько часов спустя Ломброзо, окутанный подвальной тишиной, поглотившей комнату, заплакал от голода и неожиданного одиночества. Поначалу его плач был подземным стоном, жалобным возгласом раненой скрипки, но со временем рваный звук его голоса на ощупь, спотыкаясь и скользя, проник сквозь сумерки жилища, вскарабкался — уже более отчетливый — по стенам, царапнул оконные стекла и выскользнул на полночную улицу. Плач потонул в звуковом хаосе города, наводненного отдыхающими людьми, гудением мотоциклов и автомобилей, пением уличных музыкантов и разговорами попивающей пиво молодежи. Подрагивающий стон Ломброзо смешался с шумом улицы и остался незамеченным, словно завиток дыма, унесенный мрачным ветром побережья.

Ломброзо плакал и плакал, затерянный в мутных водах судьбы, пока не уснул, утомленный бесплодными усилиями.

2

Легендарный «Альмасен Буэнос-Айрес» был таверной с прекрасной кухней и отменной выпивкой, на протяжении семидесяти лет он привлекал к себе внимание изысканных ценителей пищи: туристов с эпикурейским аппетитом, гурманов, готовых проехать полмира ради того, чтобы отведать вкусное блюдо, постоянных клиентов, любителей эксклюзивных рецептов, тонких ценителей неповторимых вкусов и ароматов, публики благородного происхождения и скромных соседей, осененных рукой Божьей художников, очарованных властью политиков, бегущих от неписаных законов мошенников, суровых священнослужителей и раввинов, успешных торговцев и школьных учителей. Всякий люд столовался в «Альмасене».

Таверна занимала первый этаж красивого большого дома, построенного в 1911 году братьями-близнецами Лучано и Людовико Калиостро, которые на исходе XIX века променяли лазурные пейзажи Средиземноморья на суровое побережье Южной Атлантики, здания, находившегося в центре города Мар-дель-Плата, на юго-восточном углу улиц Иполито Иригойен и Ривадавиа. Братья Калиостро жили как перекати-поле, но были всегда вместе. Загадка, вписанная в общую кровь, связывала их без страха и упрека: куда шел один, туда же направлялся и второй. Они работали то в одном городке, то в другом, никогда дважды не ходили одной и той же дорогой, их руки и глаза знали столько ремесел, сколько было портов на Средиземноморье, которое они исходили вдоль и поперек с тех самых пор, как оставили семейный очаг в возрасте пятнадцати лет.

В припортовой гостинице Марселя они два дня и три ночи слушали рассказы одного моряка о путешествиях, он рассказал им об Аргентине — целой веренице чудес Нового Света. Черные глаза братьев моргали, красное вино явило им на другой стороне стола рай, и тут же за столом, уставленным бокалами с недопитым бургундским, остатками козьего сыра с паприкой, сырокопченой ветчиной и выпеченным с чесноком белым хлебом, близнецы решили обратить свой взор к далекому горизонту. «Аргентина?» — сказали они в один голос и вспомнили, что в Буэнос-Айрес эмигрировал единственный брат их матери, дядя Алессандро Чанкальини — таково было его имя, если он его не сменил. Они видели дядю вряд ли больше десяти раз, но всегда лучше иметь что-то, чем ничего. Они не сомневались, что без труда отыщут его.

И они его нашли. На одной из пожелтевших страниц увесистого тома в черном переплете и с золотым тиснением «1892», где регистрировались акты и события Государственного секретариата Республики Аргентины по делам миграции, есть запись за подписью дежурного чиновника о том, что 12 сентября в 15 часов братья Лучано и Людовико Калиостро сошли с трапа океанского лайнера «Санта Мария». Близнецы покинули Барселону 15 августа — еще два пассажира в насыщенном паром трюме третьего класса, у каждого всего-то тряпичная сумка, чтобы уместить немного белья и документы. Не нужно больше багажа, когда отправляешься куда-то, не имея точной цели.

Братья Калиостро провели несколько часов в огромном отеле для иммигрантов при порте Буэнос-Айреса, красноватом домине, возведенном на той же набережной, где они вступили на землю обетованную. Там же они выправили пассажирские документы и визы на жительство и отправились на поиски дяди — иголки в стоге сена, тени чайки в темном зимнем море. Два дня они бродили по городу от одного правительственного учреждения к другому.

Лучано и Людовико походили на потерявшихся в буре птиц. Но любой человек, меняющий свое место жительства, всегда оставляет хоть какой-то след, кто-то отмечает его маршрут следования в какой-нибудь книге прибывших или устанавливает местожительство после какой-либо бюрократической процедуры. В конце концов они нашли следы родственника: Алессандро Чанкальини заполнил несколько анкет в отделе записи актов гражданского состояния, чтобы обновить свои документы и жениться. С того момента прошло больше восьми лет, но верящие в свою счастливую звезду братья записали на бумажке адрес, который дал им принявший их чиновник. Воодушевленные этим фактом и с улыбкой на лице, они отправились на поиски дяди.

Братья пешком прошли по городу, утреннее нежаркое солнце располагало к длительной прогулке, им понравилась людская суета, которой полнились улицы города, открытые их человеческому любопытству лавки, здоровенные памятники и общественные здания. В полдень они зашли покушать в одну оживленную генуэзскую столовую «Тетушка Беатриче»: две полные тарелки макарон с соусом из креветок и петрушки, кувшинчик красного вина со льдом — идущие в дальний путь знают, что, подкрепившись и разгорячив свою кровь, пройти можно куда больше. За соседним столиком завтракал рыбак-сицилиец, живший в низине Сан-Фернандо. Он приехал в столицу, чтобы закупить продовольствия и товаров, а потом собирался вернуться на север в своей колымаге, полной скрипов и сетей. Родной язык мгновенно вызвал взаимное доверие, слово за слово, и он предложил им место в своей повозке, если они помогут загрузить пару тюков в каком-то магазинчике, в котором торгуют всякой всячиной, так что братья за свою рабочую силу получили транспорт. Они проехали по северной авениде, сицилиец болтал, словно до этого молчал полжизни, перед заходом солнца они добрались до склонов Сан-Исидро,[1] где, согласно полученным сведениям, и жил их дядюшка. Братья соскочили с колымаги, попрощались с рыбаком и побежали по указанному в записке адресу. Они прошли не более двух мощеных улиц и увидели простенький одноэтажный домик в несколько комнат, фасад белого цвета, потемневшие пятна подтеков, густую рощицу вокруг здания. Они постучались, им открыл худой, но крепкий человек лет, наверное, около тридцати пяти, в его лице они разглядели знакомые черты своей матери, хотя и в мужском варианте — перед ними стоял Алессандро Чанкальини. Едва они сказали, кто они такие, — немного слов потребовалось, чтобы рассказать все то, что произошло за много лет, — дядюшка заплакал и заговорил, запинаясь от захлестнувших его чувств. Столько лет без единой весточки от единственной сестры.