Самое дорогое - Сергей Мартьянов

Сергей Мартьянов

САМОЕ ДОРОГОЕ

В нашем доме поселился новый жилец — полковник пограничной службы в отставке. Он носил военную форму, был суров на вид, сдержан и неразговорчив. Никто не знал, был ли он раньше женат и есть ли у него дети. Хозяйствовала у него в квартире дородная седая старуха, приехавшая вместе с ним и приходившаяся ему дальней родственницей. Звали ее Евгенией Никифоровной, и жила она у полковника уже двадцать пятый год. Сведения эти стали известны жильцам от домоуправа, а сама она не очень-то распространялась ни о себе, ни о своем полковнике.

— Два сапога пара, — говорили о них. — Нелюдимы и себе на уме.

И вскоре его стали звать безликим именем «отставник», а ее почему-то «комендантшей».

— Наш-то отставник сегодня на рыбалку уехал.

— Комендантша нынче саксаул привезла...

Каждый их шаг комментировался досужими соседями с пристрастием, потому что наиболее жгучий интерес к себе всегда возбуждают люди, о которых ничего не известно.

Но ни полковник, ни Евгения Никифоровна словно Hg замечали этого интереса, жили себе как умели, никому не мешали и ни с кем особенно не дружили.

Я служил в пограничных войсках и мог бы, кажется, быстро найти с полковником общий язык, но познакомиться с ним поближе как-то не удавалось. При встречах он окидывал меня строгим взглядом, четко отвечал на приветствие и проходил мимо, величавый и неприступный. А познакомиться мне очень хотелось: я чувствовал, что этот человек прожил богатую событиями жизнь.

И вот однажды «комендантша» объявила первой же попавшейся на глаза соседке:

— А к моему полковнику нынче сын прилетает. Будем встречать.

И лицо ее засияло такой радостью, будто приезжал ее родной сын.

С аэродрома они приехали на такси. Я видел в окно, как из машины вышел высокий, стройный лейтенант в зеленой фуражке, подскочил к передней дверце, распахнул ее и помог выбраться Евгении Никифоровне, потом взял под руку отца, и все трое, оживленно разговаривая, вошли в подъезд.

Вечером полковник постучал в мою дверь.

— Капитан, — сказал он просто, — не зайдете ли вы к нам по случаю приезда моего сына?

Я с готовностью согласился.

Через минуту мне крепко пожимал руку лейтенант-пограничник, сын нашего «отставника». Был он широк в плечах и тонок в талии, и хотя губы его приветливо улыбались, глаза всматривались в меня пристально, изучающе.

Я огляделся. На персидском ковре, над диваном, крест-накрест висели две кривые сабли в ножнах, разукрашенных перламутром и серебром. На стене несколько пожелтевших от времени фотографий полковника и каких-то военных. Оленьи рога служили вешалкой для полевой сумки и бинокля в футляре. Это было жилище воина и охотника.

— Прошу к столу, — пригласил хозяин. — В нашем полку прибыло, а сие означает, что сегодня не грех и выпить, — и посмотрел на сына любовно и взыскательно.

Он был неузнаваем, этот суровый полковник в отставке! Весь вечер улыбался, шутил, вспоминал разные истории из своей жизни.

— А мне казалось, что у вас никого нет, — заметил я, когда сын отошел к окну, чтобы покурить: отец не курил и не переносил табачного дыма.

— Вот тебе на! — удивился полковник. — Уже двадцать пять лет хожу в родителях, — и снова пристально и ревниво посмотрел на широкую спину сына.

В окне были видны снежные вершины гор, озаренные лунным сиянием; пахло липовым цветом, чуть веяло вечерней прохладой.

— И давно не виделись?

— Три года. С тех пор, как он получил назначение на Камчатку после училища.

Мы помолчали.

— Я вижу, что сегодня вы особенно счастливы, — осторожно сказал я. — Ведь в жизни самое дорогое — это наши дети.

— Вы так думаете? — спросил полковник, насупив седые косматые брови.

— Конечно! А вы не согласны?

— Не совсем... — уклончиво ответил он и повторил тверже: — Не совсем!

И пока сын стоял у окна и курил, полковник рассказал мне следующую историю.

...Случилось это летом тысяча девятьсот тридцатого года на советско-китайской границе, в Тянь-Шане.

Начальник заставы Николай Соловьев получил отпуск и решил вместе с семьей поехать к себе на родину, в город Иваново. Усадив жену Валентину и маленького Петю в повозку и прихватив с собой коновода, Соловьев покинул заставу утром и вскоре добрался до ущелья Караван-су. Ущелье шло вдоль границы, затем поворачивало вправо, туда, где стоял кишлак. Оттуда они должны были отправиться на железнодорожную станцию, а коновод вернуться на заставу.

Ехали по узкой, неровной, усыпанной щебнем дороге. Палило июльское солнце, воздух был неподвижен и зноен. Грохот бегущего внизу потока оглушал людей, и они молчали.

Соловьев думал о том, как он в свои двадцать семь лет попал в эти места и как его измотали погани за басмачами. Даже сейчас, уезжая в отпуск, он должен был взять с собой оружие, потому что по дороге в любую минуту могли напасть враги. И еще он думал о том, что через несколько дней приедет в родное Иваново, после разлуки увидит старушку мать, познакомит ее со своей молодой женой и покажет сына.

Валентина держала на руках Петю, закрывая его от палящих лучей солнца. Коновод Тарас Глоба правил лошадьми и время от времени зорко поглядывал по сторонам. Только маленький Петя крепко спал на руках у матери: ему было полтора года.

Так они ехали до поворота ущелья. Здесь oнo соединялось с другим, выходящим к самой границе. Это второе ущелье называлось Кызыл-су, что означало «красная вода» — по дну ущелья бежал мелкий быстрый ручей, вода в нем была действительно красноватой.

Глоба уже повернул коней вправо, как вдруг из ущелья Кызыл-су выскочили всадники в пестрых халатах, раздуваемых ветром. Топота коней не было слышно из-за шума воды, и Соловьев увидел басмачей лишь тогда, когда они вплотную подскакали к бричке. Глоба успел выстрелить, и один басмач свалился с коня. Соловьев выхватил маузер, но передний всадник, привстав на стременах, уже замахнулся саблей. Все произошло так быстро и неожиданно, что он успел только нагнуть голову и тут же упал на землю, сбитый страшным ударом в плечо.

Он не видел, как Глоба яростно отбивался от наседавших на него врагов, защищая женщину и ребенка, и как вскоре тоже упал возле повозки.

Когда Соловьев очнулся и приподнялся на локтях, басмачи рысью уходили вверх по ущелью Кызыл-су. Через лошадь одного из них была перекинута Валентина. Другой всадник держал на руках ребенка. Басмачи увозили обоих.

Кровь прихлынула к голове Николая. Он знал случаи, когда басмачи увозили русских женщин и детей за границу, чтобы требовать за них выкуп или продавать в рабство восточным князькам. «Догнать врага! Выручить жену! Спасти сына!»

— Глоба! — крикнул он, но только грохот потока ответил на его голос.

Соловьев ощупал плечо. Крови не было, лишь тупая боль пронизывала предплечье и отдавалась во всем теле. Видимо, басмач промахнулся и ударил саблей плашмя.

Он поднялся на ноги, пошатываясь, подошел к лежащему поодаль коноводу, наклонился над ним, тихонько позвал. Тот открыл глаза, приподнялся и сел. Левый рукав гимнастерки у него был пропитан кровью.

— Ранен? — спросил Соловьев.

— Да, задело немножко, — смущенно ответил Глоба.

— На коня залезть сможешь!

— А как же!

Глоба поднялся на ноги и тут же поморщился от боли.

— Скачи в кишлак. Видишь? — Соловьев кивнул в сторону всадников, которые один за другим исчезали за поворотом ущелья.

— Я вас не оставлю...

— Товарищ Глоба!.. — повысил голос начальник заставы. — Не теряйте времени, скачите за помощью, понятно?

Они обрезали постромки; Глоба вскарабкался на лошадь, безнадежно вздохнул и поскакал в сторону кишлака, а Соловьев сел на вторую лошадь и поехал к границе.

Три гранаты, маузер, винтовка и верный конь были теперь у Соловьева.

Он знал тропу, которая шла через горы и выходила в ущелье Кызыл-су почти у самой границы.

Если пустить лошадь вскачь, то можно опередить басмачей, не дать им уйти за кордон.

И Соловьев успел. Когда он спустился в ущелье, положил коня и скрылся за ним, из-за выступа отвесной скалы показались всадники. Ущелье было глубокое и такое узкое, что один человек в нем мог задержать целую банду.

Первым же выстрелом Соловьев свалил переднего всадника. Дальше стрелять он боялся, чтобы не задеть Валентину и сына. Басмачи спешились, залегли за конями и открыли стрельбу. Над головой просвистела одна пуля, вторая, третья... Эхо громко отзывалось на каждый выстрел. Сорвалась и улетела прочь стая диких голубей. Внезапно наступила тишина, и пограничник услыхал, как главарь подал какую-то команду. Пять человек вскочили на коней и понеслись прямо на Соловьева. Их кривые сабли, поднятые высоко, сверкали на солнце. Бешеный топот копыт все ближе и ближе. И Соловьев впервые в жизни подумал о смерти. Его охватил страх, но не за себя, нет, а за Валентину и сына, которые оставались в руках врага. Он был единственным защитником самых близких и дорогих ему людей, и стоило ему погибнуть, как уже никто и ничто не спасет их.