Четыре эссе - Анджей Стасюк

Анджей Стасюк

Четыре эссе[1]

Hibernatus

Отцу Войцеху Леманскому

Пытаюсь вспомнить Костел моего детства, но всегда получается костел с маленькой «к». Это было воскресное единение в тесном неоготическом строении на песчаном холме, скорее напоминавшем часовню, чем полноценный храм. Затем, в середине 1970-х, приходу вернули довоенное имущество — здание кинотеатра «Уголок». С этого момента мессы отправлялись в холодном бетонном помещении, из которого вынесли все кресла, проекторы и экран. Теперь, чтобы посмотреть кино, приходилось ехать семь автобусных остановок до мрачного кинотеатра «Химик» при тархоминской фармацевтической фабрике «Польфа». Я так и не смог с этим смириться — ведь в «Уголке» я посмотрел свой первый в жизни фильм. Это был «Виннету-3». Не исключено, что именно тогда я почувствовал: костел — не только воскресное единение верующих, но также равнодушная безличная сила, отбирающая у меня кинотеатр, в котором я заливался слезами, когда умирал Виннету.

Довольно долго я не подозревал о существовании епископов. К конфирмации приступил с годичным или даже двухлетним опозданием и к тому времени был уже настолько пропитан духом то ли бунтарства, то ли эмансипации, что в священнике, совершавшем таинство, видел лишь опереточный персонаж. Даже если я и целовал перстень, сей факт напрочь стерся из моей памяти. Существовала ли вообще какая-то иерархия в моем или общем сознании? Я помню черно-белую, старую, напечатанную на твердом картоне фотографию кардинала Вышиньского. Она стояла у нас дома в каком-то не шибко заметном месте. Для папы римского Павла VI тоже, наверное, нашелся где-нибудь кусочек пространства. Может, в молитвослове? И все же вся эта епископско-кардинальско-чиновничья мишура не ставилась во главу угла. Не затмевала повседневной веры. Мы ходили в костел. Ходили на уроки Закона Божия в тенистую комнату, даже не при костеле — он был слишком далеко, — а в частном доме на опушке леса. Благодаря этому в наших уроках было что-то сказочное и таинственно-мистическое. Одно можно сказать наверняка: тогда никто не сталкивался ни с чванством, ни с грубостью церковных иерархов.

Годы «среднего» коммунизма были для костела — этого, с маленькой «к», будничного — самыми лучшими. В меру преследуемый, украдкой принимаемый, он был таким же символом протеста, как и компромисс. Ни нарочито богатый, ни демонстративно бедный, сопутствовал обычным людям в их обычной жизни. Да, мой ксендз и законоучитель разъезжал на «Фольксвагене-жуке», но это, скорее, свидетельствовало о его темпераменте, нежели о таких качествах, как luxuria, superbia или avaritia[2]. Кроме того, он охотно этой роскошью делился, сажал нас в машину по семь-десять человек и развозил по домам.

Кто знает, не был ли именно тогда польский Костел ближе всего к евангелическим временам? Ведь нет ничего хуже Костела-триумфатора, Костела-властолюбца, идущего на союз с троном, больше того — посягающего на трон. Костел должен быть преследуем, так же как преследовались те, кому был ниспослан Господь. Если я ошибаюсь, пожалуйста, поправьте меня.

В июне 1979 года я всю ночь пролежал на прогретой мостовой Старого Города и вместе с другими ждал, когда утром приедет папа и мы сможем его приветствовать. Я был тогда довольно далек от Церкви, но разделял радость и надежду толпы. Не мог себе представить, что столь долгий понтификат Иоанна Павла II погрузит польский Костел в спячку и загонит его на духовные задворки. Мир начал радикально меняться, а у нас был Иоанн Павел II.

Пал коммунизм, предстояло срочно строить нечто вроде новой действительности — а у нас был папа. Капитализм, глобализм требуют неизвестных доселе добродетелей — а у нас папа. Биотехнологическая благая весть гласит, что человек (богатый) вот-вот урвет у Господа Бога кусочек бессмертия — а у нас польский папа. Другие боги становятся столь же реальны, как наш Бог, — польский папа нас защитит. Прав был бывший священник: мы остались с золотым племенным тельцом, довольные и зашоренные. Там, где я живу, кошмарные скульптурные изображения папы стоят во дворах и огородах, будто садовые гномы. Торуньское радио транслирует его голос чуть ли не как рождественские заставки. Теперь, когда его уже наконец причислят к лику святых, он станет символом церковной и национальной гордости.

Да. Я считаю, что в коммунистические времена Костел был лучше. В любом случае, — более христианским. Его смирение было вынужденным, но все же ближе тому, кто нашу Церковь основал. Епископы не маячили по телевидению, их голоса не доносились из радиоприемников, их высказываниями не пестрели газеты. Они жили себе своей жизнью, и мы видели их только во время миропомазания. Приходской священник был таким же, как и все: и Богу свечку, и черту огарок. Более того, я считаю, что до нашего папы Костел был лучше. Был одним из многих в этом мире. Ни лучше, ни хуже остальных. Тем более что главным наследием польского папства стали монстры из бетона, гипса и органопластиков, рассеянные по всей стране. Кроме этого, сложно заметить какие-либо перемены, которые вследствие вмешательства Святого Духа коснулись бы нашей земли. Полно мест, где и без Его содействия всё так же и даже лучше.

Не было никаких епископов в телевизоре моей молодости. Не было их в газетах. У Костела было лицо приходского священника и викария. Их, ксендзов, и нас, паству, деликатно и ненавязчиво преследовали. Благодаря этому мы чувствовали единение. И я совсем бы не возражал, чтобы прежние — в религиозном смысле — времена вернулись.

Летняя прогулка с дочерью в страну детства

Раз, может, два раза в году я должен туда съездить. В отцовское родное село на востоке Польши, недалеко от белорусской границы. В этой глухомани до сих пор живет моя тетка, сестра отца. Она вдова и живет одна. У нее два сына. Каждый с радостью взял бы ее к себе в город. Но тетка не хочет. Предпочитает коротать век в глуши, в своем доме с видом на сосновые рощи, заброшенные ветшающие хозяйства и другой берег Буга.

Теткины владения состоят из нескольких построек, образующих четырехугольник. В давние времена, которые я чем дальше, тем лучше и отчетливее помню, на песчаном дворе шла обычная деревенская жизнь. Рыжие коровы брели из хлева на пастбище, куры копались в земле, свиньи принимали солнечные ванны, лошадь, пользовавшаяся особыми привилегиями и свободой, степенно прохаживалась и дремала стоя в тени высоких тополей. Ко двору примыкала пасека и огород: лучше всего мне запомнились грядки с табаком. Я проводил дни напролет, наблюдая за переменчивыми позами животных и отбрасываемыми ими тенями. Куры, собаки, овцы, кошки, сидящие в пятнах солнечного света. Запах раскаленного песка, сена и конюшни.

Я был городским ребенком, но именно эти образы и запахи повлияли на меня во стократ сильнее, чем пейзажи Варшавы. Поэтому я при первой возможности туда возвращаюсь. Двор порос травой. Нет живности, кроме одного-единственного пса и нескольких кур. Теткины сыновья и внуки привозят из города цветочную рассаду и сажают ее во все свободные места. Участок похож на сад, но жизни в этом саду уже нет. Нет запаха скотины. Все застыло. Во всей округе абсолютная тишина. По песчаной дороге за весь день не проехала ни одна машина.

Я был там в начале августа в день Преображения Господня — он совпадает с местным храмовым праздником, иначе говоря, ярмаркой. Самый большой деревенский праздник в году. Сценарий всегда бывал одинаков: торжественное богослужение, потом ярмарка у костела, лотки с разноцветным ширпотребом, тиры, в которых можно выиграть цветы из раскрашенных перьев, лотереи, фанты, прилавки со сладостями и мороженым, — словом, рай для детей и настоящее поле чудес. Обычный плебейский праздник, во время которого религия смешивалась с магией и коммерцией в соответствующих пропорциях. А вечером танцы в пожарном депо: играла музыка, молодежь отплясывала, а по стенкам сидели старухи в платках и бдели, чтобы все шло чинно-гладко. Сидели, перемывали косточки и призывали к порядку, будто хор из греческой трагедии. Парни периодически выходили в темноту, чтобы вкусить девичьих прелестей, алкоголя или просто-напросто подраться на кулаках.

В этот раз не было никаких тиров и лотерей. На нескольких лотках продавали пластиковую китайскую дешевку: немецкие «шмайсеры», американские «ингрэмы», итальянские «СПАСы». Покупателей почти не было. Наша дочка, которой я столько всего рассказывал об этом странном празднике и о своей мифологии детства, мгновенно приметила в траве «пакован» — пакетик из-под амфетамина. Средь бела дня прямо у костела мы увидели голого по пояс, окровавленного парня. Он бежал за подмогой. Вскоре на старом авто приехали четверо. Бритые наголо, мускулистые, с лицами, на которых деревенское добродушие смешивалось с дистиллированной ненавистью. Припарковались между деревьями, недалеко от реки, и, оставив двери открытыми, пошли мстить.