Ночь. Рассказы - Дмитрий Александрович Давыдов

Картонная пыль

Туман рассеялся. Я рад, что до завода недалеко. Дохожу пешком. Перед работой в затхлом цеху среди бумажной пыли хорошо прогуляться на свежем воздухе. Осенью дорога размыта и в грязи, так что обходи – не обходи, по приходу обувь по-деревенски вымазана.

Деревней наше поселение не назовешь, но до города еще далеко. Единственное, что напоминает городскую топь, – проезжающие автомобили по шоссе. Порой разгоряченный водитель несется, наезжает на придорожную лужу и заливает меня. Только и остается что проводить ненавистным взглядом уходящие огни авто. Но я радуюсь, что на работе переоденусь в сухую робу. А когда смена закончится – одежда просохнет.

В холодные дни я быстрее иду на работу. Цех плохо отапливается, но все не на улице мерзнуть. Работа нетяжелая, хоть и физическая. В самый раз: устаешь ровно настолько, чтобы дойти до дома, поужинать и лечь спать. Нет, это не та работа, на которой я останусь навсегда. Но пока приходиться терпеть. Так что утренняя мерзлота заставляет прийти скорее. Неурядицы погоды сокращают путь: никогда я так быстро не добирался, как во время ливня. И неважно, что желание работать сразу пропадает. Главное – контроль проходишь вовремя, а то и слишком заблаговременно.

На проходной стоят вольеры с собаками. А без толку. Секции метр на метр с решетчатым небом, из которого просачивается жалобное скуление. Только сельских котов отпугивать! Хоть тайком выпускай обездоленных животных. Но боюсь, покусают.

Издали от завода тишина. Но только зайдешь за ограду – механический скрежет оглушает. Работа кипит. Посреди величаво вздымается троица флагштоков, а на верхушках парадно развеваются гербы предприятия.

Рабочий день на заводе начинается с будки курильщиков. Закоптелое место веселых разговоров и чахоточного кашля, где дым тлеющих сигарет вырывается сквозь щели и развеивается в мутном воздухе. Так и манит этот радостный коллективный смех спозаранку. Но задымленность до боли режет глаза. Почему не сделать такие же будки для некурящих? Все так же сидят и задорно рассказывают о вечерних попойках, о пропущенном автобусе или какую чепуху наплели начальнику.

В раздевалке. Никто не зайдет в цех, пока не поделится муками, как опротивело здесь работать. Надоела это коробочная жизнь! А ведь правда, шкафчиков на всех не хватает, и складываешь вещи в коробку. А вот и моя коробка из-под телевизора. Небольшая, но верхняя одежда помещается. Заканчиваются душевные излияния решением жаловаться начальству. Ведь здесь работают люди, и условия хочется человеческие. Или найдут работу почище этой! Ведь трудятся работяги, которых с руками оторвут на подобные заводы. Но никто жалобы не выносит за пределы раздевалки, и никто отсюда не уходит.

Я здесь новичок. Мне трудно общаться с бывалыми, но незнакомыми коллегами. Только появляется новенький в устоявшемся коллективе, так на него пристально поглядывают. А я робею. И с корнем вырываю зачатки отношений. Хорошо, на работе можно не разговаривать, а может и плохо, не знаю. Сделал работу и отдыхай. Если знаешь, что делать. Это частая проблема, каждый новоприбывший с ней сталкивается.

В первый день я истуканом стоял посреди цеха. А мой поверенный надрывался, оттого что я бездельничаю. Но разве я виноват, что не знаю, чем заняться? Он же меня потом и утешал, мол, по первой со всеми так. Да я и сам это знаю, просто хотелось ободрения. Мой поверенный такой высокий, что нагибается в проемах дверей. Руки его жилисты, кисти загрубевшие, а лицо изрезано мелкими шрамами. Рядом с ним я казался белоручкой.

«Э, на камерах не стой, – говорил Сева, мой поверенный. – Увидят, что не работаешь, тебе втык вставят и мастеру по шапке надают».

И я избегал объектива камер наблюдения, но несильно. Сева работал на крупном станке для резки и рилевания, а я приставлен к нему помощником. Он вкратце объяснил мне дело, но на расспросы: «Для чего эта продукция?» или «Что с этим делают дальше?», он отвечал: «Хрен его знает! Да не насрать ли?» – только в грубой форме. В подобных местах не обойтись без грубостей. Хотя никто не отличался зверством или бесчеловечием. Напротив, многие проявляли задатки хорошего воспитания, однако здесь этого стыдились.

Рабочий день только начался, а все уже нервно поглядывали на часы и постукивали зубами. Все ждут первого перерыва, и я тоже жду. Он как бы знаменует первый шаг к концу смены. Останется еще два таких же и все: мети пол и сматывайся. Полтора часа монотонной работы затмевает пятнадцать минут блаженства безделья. Толкуют, что двумя годами ранее наоборот работали минут пятнадцать, а прохлаждались часами. Старые рабочие рассказывали об этом с мечтательной дымкой на лице. И после минуты молчания, как бы поминая утраченные времена, все хором вздыхали и разбредались по углам.

Сева брал длинные листы гофрированного картона и распускал под лезвиями станка. Я стоял с другой стороны, выгребал нарезанную продукцию и отделял брак и обрезки. Шелуху картона складывал в коробку и отвозил на пресс. Нарезанные листы бережно складывал стопками по пятьдесят штук на гнилой поддон. Между этажами стопок прокладывал тонкий лист. Когда продукция перерастала меня, я брал тележку и отвозил поддон к другому станку. А там другие рабочие нарезали картон на мелкие изделия. Так продолжается и со следующим станком. А что в итоге получается – неизвестно. Не знаю и для чего все это. Оглянешься на такое производство, и это что-то очень напоминает… связанное с огромным камнем, который вечно скатывается с горы. Тут негласное правило – видимость работы важнее ее результата. Прямо как в армии.

Когда продукция вылетает из станка, а я формую ее в стопки, пересчитываю и выставляю на поддон – время пробегает незаметно. Заглядываешь в узкое окно на улицу – рассвело. Лучи солнца просачиваются в цех и озаряют мириады пылинок, которые причудливо развеиваются золотистым отливом.

Станки заглохли. Поднимаю голову – работники вприпрыжку идут на выход. Перекур. Я миную вонючую будку курильщиков и иду в пропахшую потом раздевалку. Сидеть и слушать байки, которые обычно начинаются так: «Помню, как-то мы бухали…»

На перерыв убегают за пять минут до начала, но и тогда мало. Посидишь, и руки зачешутся: глянуть сколько времени. Но хочется посидеть еще. А когда кто-нибудь глянет, в напряженной тишине провозглашает вердикт: «Все, пора идти». С душевной тоской рабочие возвращаются в затхлый цех, чтобы войти в однообразный ритм бессмысленного труда.

С завистью мы косимся на тех, у кого перекур только начался. Среди них и