Сувенир - Курт Воннегут

Курт Воннегут

Сувенир

Джо Бэйн, ленивый лысый толстяк, был ростовщиком. Лицо его казалось перекошенным влево, как у паралитика, а все оттого, что всю свою жизнь он смотрел на мир через ювелирную лупу. Одинокий и бездарный человечек, он уже давным-давно покончил бы счеты с жизнью, кабы не мог ежедневно, кроме воскресенья, упиваться единственной в мире игрой, которая давалась ему в совершенстве, — покупать за гроши и продавать по баснословной цене. Джо был попросту одержим этой игрой, что и неудивительно — как еще он мог бы взять верх над ближним своим? Победа была для него важнее, чем даже прибыль от сделки. Чтó деньги — всего лишь способ сосчитать выигранные очки!

Когда в понедельник утром Джо Бэйн, как всегда, открыл свою лавку, небо над долиной затянули черные, набрякшие дождем тучи, и город словно придавило сырой удушливой периной. Осенний гром ворчал и кряхтел в седых от тумана горах. И вот, едва Бэйн повесил на место дождевик, зонтик и шляпу, снял галоши, зажег свет и утвердил свою массивную тушу за конторкой, в лавку вошел долговязый парень, застенчивый и смуглый, как индеец, сущее дитя природы, пришибленное городской суетой, да еще и явно без гроша в кармане... и предложил ему всего лишь за пять сотен долларов превосходнейшие часы.

— Нет, сэр, — вежливо и с достоинством ответил молодой фермер на вопрос Бэйна, — нет, я вовсе не хочу заложить эти часы. Я хочу продать их, так-то, ежели, конечно, получу приличную сумму.

Ему явно не хотелось расставаться с безделушкой, и, прежде чем выложить часы на конторку, фермер на секунду бережно накрыл их загрубевшими от нелегкого труда ладонями.

— Я-то надеялся сберечь их и оставить в наследство старшенькому... да только сейчас нам как раз до зарезу нужны деньги. Куча денег.

— Пять сотен долларов — и впрямь куча денег, — заметил Бэйн с видом добряка, слишком часто уже страдавшего за свою доброту. Он разглядывал драгоценные камушки, которыми были изукрашены часы, и изо всех старался скрыть изумление и восторг. Он вертел часы так и сяк, и электрический свет лампы ослепительно играл на гранях четырех бриллиантов, которые отмечали три, шесть, девять и двенадцать часов, угольком светился в недрах рубина в центре циферблата. Да одни только эти камни стоят вчетверо больше, чем запросил недотепа фермер!

— Ну, на такие часы у меня вряд ли будет спрос, — важно промолвил Бэйн. — Коли я оценю их в пять сотен долларов, так они, пожалуй, так и пролежат на витрине до второго пришествия.

С этими словами он окинул пристальным взглядом загорелое лицо фермера — и решил, что цену, пожалуй, удастся сбить.

— Да ведь других таких часов не сыскать во всем округе! — Возразил фермер, неуклюже пробуя поторговаться.

— В том-то все и дело, — кивнул Бэйн. — Кому захочется иметь такие часы?

Самому Бэйну, например... и он уже почти считал их своими. Нажав кнопочку с боку крышки, он с наслаждением вслушивался в чистый ясный перезвон крохотных молоточков — незримый механизм послушно отбивал точное время.

— Так берете вы их или нет? — осведомился фермер.

— Ну-ну, полегче, — мягко одернул его Бэйн. — Разве такие сделки совершают очертя голову? Прежде чем купить эти часы, я должен разузнать о них побольше. — Он щелкнул задней крышкой и вгляделся в тончайшую гравировку — надпись на иностранном языке. — Здесь, к примеру, что написано?

— Я показывал это нашей местной учительнице, — отозвался молодой человек, — а она сказала только, что это вроде как по-немецки.

Бэйн наложил на надпись клочок папиросной бумаги и старательно водил по нему карандашом, пока не получилась вполне разборчивая копия. Бумажку, и в придачу четвертак, он отдал торчавшему на крыльце чистильщику обуви. В соседнем доме заправлял ресторанчиком чистокровный немец — вот он пускай и переведет.

Первые капли дождя прочертили извилистые дорожки по черному от пыли стеклу. Бэйн покосился на окно и как бы невзначай проговорил:

— Полиция глаз не спускает с того, что мне приносят в залог.

Фермер густо покраснел.

— Часы мои, уж в этом можете не сомневаться! Я привез их с войны.

— Угу, понятно. Ну, а пошлину вы за них уплатили?

— Пошлину?

— Разумеется. Нельзя же ввозить в страну драгоценности, не уплатив таможенную пошлину. Это, знаете ли, уже контрабанда.

— Да я просто сунул их в вещевой мешок и привез домой! Все так делали!

Молодой фермер забеспокоился не на шутку — на что и рассчитывал Бэйн.

— Контрабанда, — повторил он сладко. — Почти то же самое, что скупка краденого... — Бэйн предостерегающе вскинул руку. — Это не значит, что я откажусь купить у вас часы. Просто знайте, что продать их будет куда как нелегко. Если б мы с вами сошлись, скажем, на сотне долларов, я бы, может, и взялся вам помочь. Я всегда не против поддержать наших доблестных ветеранов.

— Сотня долларов! И это все?

— Больше эти часы и не стоят, да и то я дурак-простак, ежели открыто предлагаю вам такую цену, — отозвался Бэйн. — Черт возьми, приятель, да ведь эта сотня на вас все равно что с неба свалилась! Откуда вы взяли часики — отняли у пленного немца или подобрали где-нибудь в развалинах?

— Не-ет, сэр, — покачал головой фермер, — дело было куда занятнее.

И тогда Джо Бэйн, который всегда примечал подобные мелочи, обнаружил, что его собеседник разительно изменился. Начав рассказывать историю часов, молодой фермер снова обрел ту упрямую уверенность в себе, которая покинула было его, когда он отправился в город для совершения сделки.

— Во время войны, — начал фермер, — я был военнопленным. Гнили мы с моим приятелем Ворчуном в лагере, в каких-то немецких горах — кто-то нам сказал, что они зовутся Судеты. И вот как-то утром Ворчун разбудил меня и сказал, что все кончено — ворота нараспашку и вся охрана разбежалась.

Вначале Джо Бэйн слушал его с плохо скрываемым нетерпением... но история оказалась хороша, и Бэйн, ни разу в жизни не переживший ничего, похожего на настоящее приключение, с тайной завистью представил себе двоих пленных солдат. Вот они выходят из ворот ненавистного лагеря, вот шагают по проселочной дороге, и над ними занимается ясное майское утро сорок пятого года — утро того дня, когда в Европе завершилась Вторая мировая война.

Молодой фермер, которого звали Эдди, и его закадычный приятель Ворчун вышли на свободу грязными, иссохшими от голода оборванцами, но зла за это ни на кого не держали. На войну они отправились не из ненависти, а ради славы. Теперь война окончилась, и оба солдата мечтали только об одном — поскорее вернуться домой. Были они погодки, но внешне похожи, как две горошины из одного стручка.

Вначале они хотели только оглядеться по сторонам, а потом вернуться в лагерь и вместе с товарищами по несчастью дождаться, когда их освободят, так сказать, официально. Этот скромный замысел развеялся как дым, когда двое пленных канадцев пригласили приятелей отметить победу союзников бутылкой коньяка, которую они нашли в разбитом немецком грузовике.

Хмельной огонь победоносно плескался в пустых желудках, головы кружились от бескорыстной любви ко всему человечеству разом — и в таком вот виде Эдди и Ворчун непонятно как очутились в самой гуще потока немцев-беженцев, которые заполонили горное шоссе. Немцы удирали от русских танков, чей монотонный победный рокот уже слышался в долине. Танки спешили занять этот последний, беззащитный клочок немецкой земли.

— От кого мы драпаем-то? — спросил Ворчун. — Война ведь окончилась.

— Все драпают, — философски отозвался Эдди, — так что, думаю, и нам не помешает.

— Я ведь даже не знаю, где это мы, — пожаловался Ворчун.

— Канадцы говорили — в Судетах.

— Чего?

— Так зовется этот край, — пояснил Эдди. — Славные парни эти канадцы.

— Что верно, то верно! — воскликнул Ворчун. — Эх, приятель! Нынче я обожаю весь свет. Эге-гей! Мне б сейчас бутылочку того коньяку, да чтобы с соской, да завалиться с этой прелестью в постельку на неделю!..

Эдди тронул за локоть долговязого немца с коротко остриженными черными волосами, в штатском костюме явно с чужого плеча.

— Сэр, куда мы все удираем? Война-то вроде окончилась.

Немец злобно глянул на него, что-то проворчал себе под нос и грубо оттолкнул его руку.

— Он по-нашему не понимает, — заметил Эдди.

— Так поговори ты с ними по-ихнему, бога ради! — хмыкнул Ворчун. — Валяй, приятель, не стесняйся! Пошпрехай-ка вон с тем парнем.

Они как раз проходили мимо черного приземистого автомобиля с открытым верхом, намертво застрявшего на обочине шоссе. Молодой атлет с тяжелой квадратной челюстью безуспешно рылся в заглохшем моторе. На переднем кожаном сиденье восседал немец постарше. Лицо его, серое от дорожной пыли, поросшее трехдневной щетиной, почти целиком укрывала тень от низко надвинутой шляпы.

Эдди и Ворчун остановились.