Нам здесь не место - Дженни Торрес Санчес

Нам здесь не место [роман]

Дженни Торрес Санчес

Посвящается

Марии Хуарес, Джекилин Коал Макину,

Фелипе Гомесу Алонзо, Хуану де Леон Гутьерросу,

Уилмеру Хосуэ Рамиресу Васкесу,

Карлосу Грегорио Эрнандесу Васкесу,

Дарлину Кристабелю Кордова-Валье

и всем детям, имен которых мы не знаем, чьи жизни и гибель были сокрыты от людских глаз.

А еще детям, имена которых станут известны после публикации книги, детям, страдавшим и умершим в Центрах временного содержания Соединенных Штатов, страны, где они искали убежища.

И детям, пропавшим в пути, застигнутым судьбой на дорогах, по которым их вела лишь хрупкая надежда, чьи призраки бродят по пустыне у границ страны, которая так их подвела.

Вы были достойны куда лучшей судьбы. Достойны помощи. Достойны мечты. Вы были достойны того, чтобы жить.

Y para toda mi gente; que luchan tanto, que son pura vida, esperanza, y belleza[1].

На остановках междугородних автобусов, в аэропортах, в тиши пристаней тела покидают транспорт. Мужчины, женщины, дети, исторгнутые этим новым раем. Их нет на родине, в Аргентине, нет в Сантьяго, в Чили; нет их в Монтевидео, в Уругвае, нет их и здесь, в Америке.

Они в изгнании: медленный крик несется через желтый мост, их челюсти напряглись, раздвинувшись, глаза в глазницах расширились и налились кровью, рвутся, вьются, плещутся меж двух косогоров; это море черно, оно поглощает все молитвы, в нем нет тени. Лишь высокие безликие фигуры, исполненные боли, дрожа, пересекают мост. Они шагают в обугленных одеждах, их руки воздеты, указывая, терзаясь болью, летя в закат, будто холодные темные птицы. Они станут парить над теми, кто мертв: над семьей, разрушенной военными, погребенной голодом, что ныне спит. Эхо зовет Хоакина, Марию, Андреа… en exilio[2].

Хуан Фелипе Эррера. Изгнанники

Si no peleamos por los ninos, que sera de nosotros?

Если мы не станем бороться за детей, что с нами будет?

Лила Даунс

…и услышал я бесконечный крик, пронзающий природу.

Из дневника Эдварда Мунка, 1892

ПРОЛОГ

Когда живешь в таком месте, как это, всегда замышляешь побег. Даже если не знаешь, сможешь ли сбежать. Даже если таращишься в кухонное окно, выискивая причины, чтобы остаться.

Красный логотип «Кока-колы», украшающий выцветшую бирюзовую стену лавки дона Фелисио, напомнит о самой холодной шипучке, что тебе доводилось когда-либо пробовать. Прозрачная оранжевая пыль, та, что лежит на земле и вьется в воздухе, оживит в памяти лучшие моменты твоей жизни. Шелест ветвей пальмы вернет в тот день, когда ты залез на нее, чтобы сорвать, а потом расколоть спелый кокос и угостить мать сладчайшим молоком. А глубокая синева неба укрепит твою уверенность в том, что она может быть такой только здесь и нигде больше.

Ты будешь смотреть на все это и все равно замышлять побег.

Ведь ты видел и то, как кровь становится коричневой, пропитывая бетон. Как она смешивается с грязью, экскрементами и внутренностями мертвых тел. По дороге в школу ты замечаешь потемневшие участки дороги, где умирали люди. А еще ты знаешь, откуда они исчезали и где они появлялись однажды утром многие месяцы спустя, порой живые, но чаще мертвые. Ты видишь их тела, которые когда-то были полны жизни.

А потом видишь, как на том месте, где они лежали, мочатся собаки.

Ты замышляешь побег, потому что не имеет значения, какие тут краски. Не важно, какие цвета вокруг, если тебе постоянно приходится наблюдать, как исчезает красота, как с приходом ночи, тьмы, сумрака всё вокруг становится мрачным и тусклым.

Ты замышляешь побег, потому что видел, как твой мир делается черным.

Ты замышляешь побег.

Но ты никогда по-настоящему не готов к нему.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Mі тіеrrа

Моя земля

Пульга

Мама говорит, что у меня сердце художника. Она говорила это всегда, сколько я себя помню, и обычно без всякого повода. Стоит почувствовать на себе ее взгляд, посмотреть на нее — и она скажет: «У тебя сердце художника, Пульга».

Когда я был младше, не мог понять, что она имеет в виду. Но мне было все равно, потому что она всегда улыбалась такой улыбкой, которая казалась и счастливой, и гордой, и грустной одновременно. Вот почему я думал, что сердце художника — это, должно быть, что-то хорошее.

Когда она в первый раз так сказала, мне представился художник с маленькими усиками и в берете, как в мультике про Тома и Джерри, іде они ваяют очередной шедевр. Правда, всего через пять секунд после этого им приходится удирать друг от друга, от бульдога или от метлы. Пять секунд — а потом беги, спасайся! Сложновато для малышей. Хотя преследования — тоже часть жизни, верно? Так что мультики меня чему-то научили.

Но я не хочу быть таким художником. Я собираюсь стать артистом, вроде моего отца. Он был музыкантом, играл потрясающую музыку и умел с размахом мечтать. Может, как раз это и значит иметь Сердце художника? А может, это способность подмечать все краски мира и искать их повсюду, несмотря на то что наш мир бывает очень мрачным.

А еще, я думаю, это значит, что вы чувствуете то, чего не хотели бы чувствовать. Например, при виде крови на бетоне вы не можете перестать гадать, чья она, и что-то внутри вас готово разрыдаться.

Но я точно знаю, что тут у нас хуже сердца художника ничего не придумаешь. Оно не помогает выживать, а наоборот: делает мягким и постепенно разрушает изнутри.

Я не хочу разрушиться. Не хочу развалиться на куски — такого и так кругом предостаточно.

Что мне нужно, так это стальное сердце, холодное, твердое, нечувствительное к резким уколам боли и ударам судьбы.

Чико щелчком посылает что-то мне в лицо, и я в ответ запускаю крошечным кусочком тортильи прямо ему в глаз. Он трет его и смеется.

Мы сидим за столом в кухне. На Чико опять его дурацкая бледно-голубая рубашка. Он все еще чешет глаз, когда из соседней