Евангелие от Джимми - Дидье Ковеларт

Дидье ван Ковеларт

Евангелие от Джимми

~~~

Кто мнит себя равным Богу, не имеет права на сомнение. Серьезно, без тени улыбки, смотрят они друг на друга, будто глядятся в зеркало. Не будь сегодня эти двое самыми известными людьми на планете, трудно было бы сказать, на чьей стороне победа. Это, впрочем, до сих пор неизвестно, по крайней мере в цифровом выражении, просто интересы высокой политики потребовали в какой-то момент прекратить процедуру пересчета. Плюс-минус несколько тысяч голосов — не оставлять же из-за такой малости страну надолго без президента.

Вновь избранный машинально протягивает руку, словно дверь собирается открыть. Несколько предусмотренных протоколом секунд — и рукопожатие заканчивается. Предшественник уже вручил ему ядерный чемоданчик, опись текущих дел, несколько секретных досье, находящихся непосредственно в ведении президента, которые лежат теперь кипой на столе красного дерева, — пора бывшему кануть в забвение.

Экс-глава Белого дома закрывает свой кожаный портфель с насмешкой на лице — совершенно, по мнению Джорджа Буша-младшего, неуместной. В последний раз окинув взглядом кабинет, Билл Клинтон разворачивается к двери. Делает три шага, оглядывается и, вновь открыв кожаный портфель, роняет нарочито ровным тоном:

— Да, кстати, мы тут клонировали Христа.

Он достает зеленую папку, кладет ее на стол поверх кипы документов и удаляется.

~~~

— Как тебя зовут, малыш?

Я смотрю на человека в белом халате, он улыбается, его лицо все в морщинках. Это новый, раньше приходил другой, но вопрос тот же самый. Я не могу говорить, в горле по-прежнему жжет.

— Скажи мне, как тебя зовут.

Я отрицательно мотаю головой. Улыбка сходит с его лица, он вздыхает и повторяет то, что другой доктор рассказывал мне трижды: я шел по шоссе, ночью, совсем один, босиком, в пижамке, Вуды ехали в машине, увидели меня и остановились. Из-за стеклянной двери женщина машет мне рукой, мужчина подмигивает. Это они меня подобрали и привезли сюда, потому что я не мог говорить, а пижамка и волосы у меня обгорели. Ни о каком пожаре в окрестностях не слыхали, а мои ноги были так изранены, будто я шел много часов. Я согласно киваю, чтобы его порадовать. Это я и сам прекрасно помню. А больше ничего. До этого — огонь, люди кричат, яркий свет. И все.

— Ну же, будь умницей, скажи свое имя.

Человек в белом халате больше не улыбается, он хмурится. Сейчас он рассердится и накажет меня. Я приподнимаю голову с подушки, шевелю губами. Он наклоняется ко мне, чтобы расслышать. Я выговариваю:

— Джимми.

Он просит повторить. Горло очень болит, но на этот раз он понял: взял меня за руку, похлопал пальцами по ладони. Вот бы теперь оставил меня в покое. Он смотрит на зайца, который лежит на одеяле. Этого плюшевого зайца дали мне они, он одноглаз и весь истрепан, другие дети держали его до меня и тискали, когда им было больно. На морковке в его лапах вышито имя, у буквы «и» не хватает хвостика, но можно прочесть «Джимми».

Человек в белом халате встает и уходит, не сказав мне «до свидания». Он что-то говорит Вудам в коридоре. Они смотрят на меня, прижав пальцы к стеклу двери. Женщина отворачивается, прячет глаза. Мужчина улыбается, но не так, как здешние доктора. Это настоящая улыбка, грустная, добрая; от такой улыбки сразу становится хорошо. Он хочет подбодрить меня, но я и так не боюсь. Вчера в машине они сказали мне, что у них есть два сына, оба уже большие, скоро уйдут, заживут своей жизнью и дом опустеет.

Когда, до прихода белого халата, ко мне впустили Вудов, я спросил, есть ли у них бассейн. Нет, ответили они, это слишком дорого стоит, и еще сказали, что мою фотографию поместят в газете, чтобы мои родные меня узнали и забрали отсюда. Но у меня нет семьи. Это я точно знаю. В комиксах, которые мне здесь дали вместе с зайцем, я видел, какие бывают семьи. Родители, такие же, как Вуды, с детьми, бассейном и собакой. Я бы не забыл этого. Смог бы их вспомнить. Но я помню только докторов.

В коридоре миссис Вуд прижимает кончики пальцев к губам, потом зачем-то дует на пальцы. Я не знаю, что это значит, но мне нравится, и я в ответ делаю то же самое.

Придет время, меня будут звать Джимми Вуд, я пойду в школу, буду говорить «здравствуй, папа», «спасибо, мама», и жизнь у меня будет настоящая, совсем как в комиксах, хоть и без бассейна.

~~~

Вот уже четырнадцать лет Ирвин Гласснер пытался заменить алкоголь религией. Но в отличие от президента, который, по сведениям из официальных источников, больше не брал в рот ни капли спиртного, Ирвин Гласснер сомневался в Боге ежевечерне после шести и методично напивался трижды в неделю. Поэтому, несмотря на активную деятельность в качестве советника по науке во время предвыборной кампании, Гласснера аккуратно удалили из ближнего круга и отлучили от Белого дома. В Вашингтоне он не был ни разу после инаугурации, а потому был весьма удивлен, получив приглашение на рабочий завтрак, неофициальный, как было сказано. Он ожидал встречи наедине, полагая, что его бывший собутыльник ищет примирения, но, когда перед ним распахнули двери Овального кабинета, увидел не меньше дюжины людей вокруг столика с серебряным кофейником у камина.

— Входите, Ирвин.

Тон был сухим, тишина гнетущей, пустовал только один стул. Ирвин Гласснер сделал шаг вперед, приветствуя президента. Никто не встал. Лишь половина лиц была ему знакома: его коллега по университету биолог Эндрю Макнил, три «сокола» из личной охраны президента, советник по религии и старожил Белого дома сценарист Бадди Купперман.

— Ирвин Гласснер, специалист по клонированию, — коротко представил его Джордж Буш-младший. — Итак? — продолжил он прерванный разговор, повернувшись к пастору Ханли.

— Итак, позиция Ватикана не изменилась, господин президент: этот покров официально считается иконой, но не реликвией.

— Но ведь его подлинность установлена наукой, не так ли?

— Наукой — да… — подтвердил пастор Ханли с наигранно сокрушенным вздохом.

Знаменитый телепроповедник Джонатан Ханли помимо ораторских талантов мог похвастать внешностью теннисиста, простым и понятным мышлением, дружбой правящего семейства и состоянием, оценивавшимся приблизительно в восемьдесят миллионов долларов. Он возглавлял Церковь Второго Пришествия, неомессианскую секту, готовящую души телезрителей к неотвратимости Страшного суда.

— На симпозиуме, состоявшемся в 1993 году в Риме, — подал голос профессор Макнил, — за его подлинность высказалось международное научное сообщество. Но Ватикан на всем протяжении истории дистанцировался в вопросе о Святом плате…

— Саване, — поправил Джордж Буш с раздражением. — Плат — это ведь просто кусок ткани, которым прикрывают лицо. Разве не так?

Советник по религии утвердительно кивнул. Ирвин Гласснер рассматривал поочередно два прикрепленных к ширме снимка льняного полотна с отпечатком силуэта распятого в натуральную величину спереди и сзади: слева — увеличенная фотография, справа — негатив. Зачем, собственно, его сюда позвали? Насколько ему известно, американские ученые еще в 80-е годы доказали, что Туринская плащаница является средневековой фальсификацией, но за ходом дискуссий Гласснер особо не следил. Он тогда безумно влюбился во француженку, заведовавшую лабораторией Национального института агрономических исследований, и прожил с ней восемь лет в парижском предместье, занимаясь клонированием коров. Манипуляции с живыми организмами увлекали его куда больше, чем археологические исследования какой-то древней, пусть и священной тряпки. Ему пришло в голову, что Буш-младший, наверное, отождествляя свой президентский мандат с божественной миссией, возжелал добавить святой лик к звездам на американском флаге, и Гласснер едва удержался от улыбки.

— Что я должен знать о Плащанице?

Вопрос президента, казалось, был прост, но приближенные поняли его скрытый смысл: Буш просил обобщить для него то, что он способен понять, дабы подробные объяснения не стали преградой его чутью — единственной грани разума, которой он сам доверял.

Профессор Эндрю Макнил, заведующий кафедрой биологии Принстонского университета, вскочил на свои короткие ножки и ринулся к двум снимкам с готовностью посредника, надеющегося продать товар. Немногим в мире довелось заниматься Плащаницей столько, сколько ему. Назначенный главой научной экспертизы STURP[1], он прибыл в Турин в 1978-м с группой из сорока ученых и семьюдесятью двумя ящиками оборудования.

— Господин президент, перед нами пожелтевшее от времени льняное полотнище, четыре метра тридцать шесть сантиметров в длину и метр десять в ширину, с изображением человека, подвергнутого бичеванию и распятого, как гласят Евангелия. Возраст человека — около тридцати, тип — древнейеменитский, рост — метр восемьдесят, вес — от ста пятидесяти до ста шестидесяти фунтов. Справа, на негативе снимка, сделанного в 1898 году Секондо Пиа, отчетливо видны рубцы от ударов плетью и различные раны, в точности соответствующие описаниям Нового Завета, — поэтому Плащаницу называют «Пятым Евангелием». Хотя правильнее было бы говорить о «Первом Евангелии», как о единственном, если можно так выразиться, свидетельстве тех событий.