Иерусалим - Сельма Лагерлёф

Сельма Лагерлёф

ИЕРУСАЛИМ

Предисловие

Книга, которую вы держите в руках, принадлежит перу одной из наиболее известных и признанных женщин-литераторов конца XIX — начала XX столетия, Сельмы Оттилианы Ловизы Лагерлёф (1858–1940). Она родилась в городке Морбака на юге Швеции в многодетной семье отставного офицера. Детство Сельмы протекало в атмосфере простого, почти крестьянского быта, но вместе с тем это было время, когда будущая писательница познакомилась с богатой традицией шведского фольклора и народной литературы. В 80-е годы XIX века Лагерлёф начинает профессионально заниматься писательской деятельностью, и быстро получает признание. Наконец, после путешествия в Египет, в 1901–1902 годах Сельмой Лагерлёф было создано, по мнению многих, наиболее фундаментальное ее произведение — двухтомный роман «Иерусалим». Роман явился одной из тех литературных жемчужин, которые снискали Лагерлёф высокую форму международного авторского признания: в 1909 году ей — первой из женщин — была присуждена Нобелевская премия по литературе «как дань высокому идеализму, яркому воображению и духовному проникновению, которые отличают все ее произведения».

В нашей стране книги и рассказы Сельмы Лагерлёф широко переводились и издавались почти одновременно с выходом их на родине писательницы. Но вот началось богоборческое лихолетье, и многие произведения нобелевской лауреатки разделили судьбу других шедевров мировой культуры, которым не нашлось место в «новом мире» большевиков. По этой причине советскому читателю Сельма Лагерлёф была известна, в основном, по детскому роману «Чудесное путешествие Нильса Хольгерссона по Швеции», «Саге о Йесте Берлинге», отдельным рассказам — но и этого вполне хватило для того, чтобы великую шведку у нас не забывали и любили. После падения коммунизма христианские книги Лагерлёф стали возвращаться в Россию. В 2008 году, к полуторавековому юбилею писательницы была сделана новая литературная редакция дореволюционного перевода дилогии «Иерусалим», которую мы и предлагаем нашим читателям — впервые за почти сто лет.

Сюжет «Иерусалима» несложен, под этой внешней незамысловатостью скрывается богатство художественных образов, характеров, человеческих отношений. Люди, под влиянием слов проповедника решившие отправиться жить на Святую Землю, оказываются в начале пути куда более трудного и долгого — пути к Богу и к самим себе, на котором обнаруживается подлинное «я» каждого из них. Но сколь разные, порой неожиданные, мотивы не побуждали бы паломников оставить родную страну, итог их пути окажется еще более непредсказуем. Вопросы, которые поднимаются в романе — действительно вечные, а тонкая литературная форма, в которой они представлены, превращает «Иерусалим» в масштабную семейную сагу, на страницах которой наши современники найдут то, что касается именно их.

КНИГА ПЕРВАЯ

Пролог

I

Одним летним утром молодой крестьянин пахал свое поле. Солнце ярко светило, трава сверкала росой, а свежий утренний воздух бодрил настолько, что лошади тащили плуг легко и быстро. Они никак не желали идти своим обычным размеренным шагом, и молодому крестьянину приходилось почти бежать, чтобы поспевать за ними.

Плуг выбрасывал землю жирными, влажными комьями, и крестьянин радовался при мысли, что скоро посеет здесь рожь. Он шел и думал: «Почему это иногда в голову лезут всякие мрачные мысли, и жизнь кажется тяжелой? Что еще нужно, кроме солнца и погожего дня, чтобы чувствовать себя, как в раю?»

Пашня пролегала по длинной, довольно широкой долине, испещренной желтыми и желтовато-зелеными пятнами хлебных полей, скошенного клевера, цветущего картофеля и полос льна, усыпанных голубыми цветочками, над которыми порхали облака белых бабочек. И как будто для полноты картины, посреди долины раскинулась большая, старинная крестьянская усадьба со множеством серых хозяйственных построек и большим жилым домом, выкрашенным в красный цвет. Перед домом росли две высокие груши, а у ворот — несколько молодых березок; во дворе были сложены большие поленницы, а позади сараев виднелись огромные стога сена. Возвышающаяся над плоской равниной усадьба была похожа на большой корабль с мачтами и парусами, рассекающий морскую гладь.

«И все это мое, — думал молодой пахарь. — Прекрасные, удобные постройки, здоровый скот, сильные лошади и верные работники! Я не беднее любого богача в округе, и мне нечего бояться нищеты.

Да, да, ведь я боюсь не бедности, — ответил он сам себе. — Я был бы счастлив, если бы походил на отца и деда.

Как глупо, что я об этом думаю, — сказал он. — У меня ведь было так хорошо на душе. Но обидно знать, что во времена отца все соседи брали с него пример. В то утро, как он начинал косить, выходили с косами и все соседи, а в тот день, как мы начинали пахать, остальные тоже брались за плуг. А вот я пашу уже несколько часов, и никто больше не начинает работу.

Мне кажется, я управляю имением не хуже любого, носившего имя Ингмара Ингмарсона, — продолжал он. — Я выручаю за сено больше, чем при жизни отца, и я прорыл глубже узкие, поросшие травой канавки, которые в его время перерезали наши поля. Да, надо признать, что и с лесом я обращаюсь лучше, чем отец, и не жгу его в таком количестве.

Тяжело бывает думать об этом, — сказал пахарь, — и не всегда я отношусь к этому так легко, как сегодня. Когда были живы отец и дед, то люди говорили, что Ингмарсоны живут на земле так долго, что знают волю Божью, и все прямо-таки умоляли их управлять общиной. Ингмарсоны назначали пастора и его помощника, определяли время, когда надо чистить реку, и указывали, где строить школу. А у меня никто не спрашивает совета, мне нечего указывать и нечем распоряжаться.

Все-таки удивительно, как легко в такое утро ко всему относишься; я готов вместе с другими смеяться над своими заботами. А между тем, эта осень может оказаться для меня тяжелее, чем прежде. Если я сделаю то, что задумал, то ни пастор, ни судья больше не подойдут в воскресенье пожать мне руку, как делали это до сих пор. И в члены благотворительного общества меня больше не выберут, а о том, чтобы стать когда-нибудь церковным старостой, нечего будет и думать.

Как хорошо думается, когда идешь вот так вслед за плугом, с борозды на борозду. Идешь себе один, и никто тебе не мешает, только вороны скачут по бороздам, выискивая червей».

Мысли так легко сменяли одна другую, словно кто-то нашептывал их ему на ухо. Такая ясность мыслей, как в этот день, случалась нечасто, и это радовало крестьянина и придавало сил. Он подумал, что берет на себя слишком много, и никто не требует от него напрасной жертвы.

Если бы отец был жив, он, как и во всех затруднительных случаях, сразу обратился бы к нему за советом. Как жаль, что отца уже нет в живых и с ним нельзя как следует потолковать!

«Знать бы только как, — думал он, и эти мысли развлекали его, — я сейчас же отправился бы к нему. Интересно, что сказал бы Ингмар-старший, в один прекрасный день увидев меня перед собой? Представляю, как он сидит там, в большой усадьбе, окруженной полями, лугами, постройками и огромными стадами рыжих коров — не черных и не пестрых, а именно таких, каких он держал на земле. И вот, войду я к нему в горницу…»

Крестьянин вдруг со смехом остановился. Он так размечтался, что ему казалось, будто он уже покинул землю и очутился на небе у своего отца.

«И вот, войду я к нему в горницу, — продолжал он, — вдоль стен стоят крестьяне, все с рыжими седеющими волосами, седыми бровями и большой нижней губой, и все, как две капли воды, похожи на отца. Увидев столько народу, я испугаюсь и застыну в дверях. Но отец, сидящий во главе стола, он сразу заметит меня, скажет: „Добро пожаловать, Ингмар Ингмарсон-младший“, — и, поднявшись, выйдет мне навстречу».

«Я хотел бы поговорить с вами, отец, — скажу я, — но здесь столько чужих». — «Что ты, это же все наша родня, — скажет отец, — все они жили в Ингмарсгорде, а старший из них помнит еще времена язычества». — «Хорошо, но только я хотел бы поговорить с вами наедине».

Тут отец размышляет, не пойти ли ему со мной в горницу поменьше, но так как я человек свой, то он ведет меня в кухню. Отец садится на очаг, а я на деревянную колоду для колки дров. — «У вас тут хорошая усадьба, отец», — говорю я. — «Да, недурная, — отвечает отец. — Ну, а как дела в Ингмарсгорде?» — «Ничего, неплохо, — отвечаю я. — В следующем году мы получим по двенадцать талеров за меру сена». — «Не может быть! — говорит отец. — Уж не пришел ли ты сюда смеяться надо мной, Ингмар-младший!»

«Зато мне приходится плохо, — говорю я. — Все только и твердят, что вы, отец, были мудры как сам Господь Бог, а ко мне никто даже за советом не обращается». — «Разве тебя не выбрали в члены общинного совета?» — спросит старик. — «Нет, ни в школьный совет, ни в церковный, ни даже в члены благотворительного общества». — «Что же ты сделал дурного, Ингмар-младший?» — «Ничего, но люди говорят, что тот, кто хочет взять на себя ответственность и заботу о других, должен сначала доказать, что может справиться со своими собственными делами».