Владыка времени - Екатерина Неволина

Екатерина Неволина

Владыка времени

Над ночной Москвой бушевала гроза. Казалось, Господь решил, что семи тысяч семидесяти девяти лет вполне достаточно для существования сотворенного Им мира. Ветвистые молнии раскалывали небо, на мгновение заливая все мертвенно-белым светом. Поверхность реки вскипела от обрушивающихся на нее струй воды. Улицы превратились в бурлящие речки, а переулки в ручьи. Люди за стенами боярских теремов и простых кособоких избенок со страхом прислушивались к гневу стихии, благодарили Господа за то, что находятся под крышей, и молились, чтобы миновал их Гнев Господень, не ударила в дом стрела огненная. Все сравнялись перед безумием природы: богатые и бедные, щедрые и скупые, добродушные и злые.

Стрельцы, стоявшие у Боровицких ворот, пережидали грозу, набившись в караульную комнату, и даже старый и строгий десятник не возражал, позволяя им это послабление.

– Разверзлись хляби небесные… – он выкрутил насквозь промокшую шапку и принял из заботливых рук подчиненных ковш с горячим сбитнем. – Как бы мост на реке не снесло.

Вдруг грянул оглушительный раскат грома. Неестественно сильный режущий порыв ветра ворвался в бойницу и сорвал пламя с факелов на стенах. Огонь в небольшой жаровне полыхнул, ослепив всех на мгновение, и испуганно погас. В наступившей тьме и тишине несколько глухих ударов сотрясли дверь караулки.

То, что стучали с внутренней стороны, из города, ничуть не успокаивало: кому-кому, а врагу человеческому крепостные стены не помеха.

– Отворяй! – раздался голос, больше похожий на рык, чем на человеческую членораздельную речь.

Кто-то ойкнул, кто-то выбранился по-черному. Федор, молоденький стрелец из ярославских поповичей, затянул псалом «Да воскреснет Бог…», залязгало железо сабель и бердышей[1].

– Отворяй!! – Дверь затряслась, как будто в нее ударили тараном.

– Тихо! – рявкнул десятник. – А ты, попович, продолжай.

Трясущимися руками старший извлек из металлической трубочки тлеющий трут. Нашел на ощупь пищаль, направив ее в сторону содрогающейся под ударами двери. Он был под Казанью и Дерптом, выжил под Судбищами, где кони ходили по бабки в крови[2], и не боялся никого из живых. Но кто же приходит такой ночью и требует отворить ему двери.

– По моему знаку… – скомандовал десятник, негромко лязгнул хорошо смазанный засов.

Дверь распахнулась. Вспышка молнии озарила комнату и того, кто стоял на пороге. Охнул и перестал читать псалом Федор, а старший не знал, стрелять ему, креститься или встать навытяжку.

Перед стрельцами предстал думный дворянин, верный человек государев Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, более известный как Малюта. Мокрый до нитки, под черным налатником тускло мерцают пластины юшмана[3]. В бледном свете молнии его кожа отливала синевой, а лицо показалось десятнику раздутым, как у утопленника.

– Отворяй! – уже не прорычал, а прошипел страшный гость.

Долг взял верх над страхом.

– Что встали, ироды! – заорал десятник. – Зажечь факелы! Открыть ворота государеву человеку!

Застонала, поднимаясь, кованая решетка, заскрипел засов. Обдавая стрельцов брызгами из-под копыт, пронеслись мимо опричники, похожие в ночи на ожившие сгустки мрака.

– К государю, под Серпухов поехали, с татарами биться, – заметил один из стрельцов.

Десятник долго смотрел в ночь, где вскоре растворился уехавший отряд. «Дурная примета, – решил он, – видать, не жилец Григорий Лукьянович на этом свете. Да и с крымцами, похоже, худо будет». Поразмыслив, опытный воин решил завтра же отправить жену с маленьким сыном к родне, под Кострому.

Когда отряд отъехал от ворот, Малюта приказал сбавить ход. Дорогу развезло. Не хватало еще, чтоб какой-нибудь конь поскользнулся и переломал ноги. И не дай Господь, если это будет одна из двенадцати лошадей, навьюченных тяжелыми сундуками.

С отрядом, помимо опричников, ехали тринадцать холопов, лично тщательно отобранных среди государевой дворни Скуратовым. Послушных, не великого ума, но таких, которых никто не хватится. На них опричные черные плащи с капюшонами, но днем любой, даже невнимательный наблюдатель заметил бы, как неловко ездоки держатся в седле. Слева от Скуратова ехал полный чернобородый человек с добродушным и располагающим выражением широкого лица, на которое, Малюта знал, купилось немало народу. В то же время чернобородый вызывал у Малюты тягучее и тоскливое ощущение ужаса. Чего один взгляд стоит. Посмотрит – до нутра прожжет!

«Ну и компания, ну и погодка! Поскорей бы доехать!» – думал Скуратов, ежась под жгучими, словно плети, дождевыми струями.

– Уже по мосту едем, Григорий Лукьянович, скоро будем.

Малюта вздрогнул, неужели чернобородый и впрямь умеет читать мысли. Копыта застучали по дощатому настилу наплавного моста, ведущего на другой берег Москвы-реки.

– Осторожнее, коней берегите, – прикрикнул Скуратов еще раз, и отряд свернул направо, к широким воротам усадьбы.

Малюте меньше всего хотелось приводить эту нечисть к себе. Но чего только не потребует государева служба, а долг – превыше всего.

Во дворе опричники спешились и, не входя в дом, направились к неприметному, невысокому деревянному строению, не то овину, не то курятнику. Отворилась ветхая дверь, запалили факелы и дорогие фонари со слюдяными стенками.

Крыша строения, по счастью, была крепкой. Малюта вытер широкой ладонью лицо, по которому ручьями стекала вода, и, выйдя на середину помещения, скомандовал: «Здесь!»

Несколько половиц легко поднялись, и взглядам открылась ведущая вниз каменная лестница. Он еще раз огляделся: семь опричников, тринадцать холопов, чернобородый – все, кто выехал с ним в эту ненастную ночь из Кремля, никого лишнего.

Проход перегораживала металлическая дверь, запертая огромным замком, который Малюта отпер не менее внушительным ключом, висевшим у него на поясе. Из подземелья дохнуло сыростью и непонятным сладковато-гнилостным запахом.

Низкий свод нависал над головами, с него стекали тягучие черные капли. Стены прохода настолько узкого, что местами приходилось буквально протискиваться, казалось, старались сойтись еще ближе, раздавить, запереть людей. Идти пришлось гуськом. Сундуки тащили за кольца, вделанные в торцевые стенки. Один человек спереди, другой сзади.

Еще дверь, еще один замок, и взглядам открылась большая квадратная комната, освещенная факелами, с зарешеченными клетями по периметру.

Опричники выпрямились, вздохнули вольнее и тут же испуганно сбились в кучу. Вой, рев, проклятия летели из-за решеток камер. Какие-то странные, лохматые, отдаленно похожие на людей существа трясли прутья, бранились, умоляли, просто вопили что-то нечленораздельное. Чистенький, аккуратный старичок, примостившийся на табурете в одном из углов, вскочил, выхватил из жаровни кочергу и побежал по периметру комнаты, утихомиривая своих разбушевавшихся постояльцев. После низко поклонился Скуратову и жестами показал, что все, мол, в порядке.

Малюта вздохнул – насколько проще сейчас было бы безоружным остаться против всех этих изменников и лютых врагов, что государь поручил его особому надзору, чем делать то, зачем был послан. Но выбирать не приходилось, и он прошел к следующей двери.

Спустя несколько коридоров и спусков звуки окончательно стихли. Тишина, казалось, желанная после криков и воплей, не принесла облегчения. Она вязко сомкнулась вокруг людей, обтекая, поглощая их, заполняя собой все мысли.

– Душно-то как, – пытаясь скрыть страх, сказал один из опричников.

Грохот пронесся по узкому коридору. Кто-то из холопов нечаянно выпустил кольцо сундука, и Яков Генден, опричник из немцев, сдержанный, спокойный, не любящий поганить язык, вдруг обложил его самыми отборными ругательствами. Люди сгрудились в коридоре, не решаясь тронуться дальше.

– Пошли. – Малюта тщательно взвел замок дорогой колесцовой пистоли, поднял фонарь, насколько позволял низкий потолок, и едва успел сложить пальцы для крестного знамения, как почувствовал холодную, даже через наруч, войлочный подбой и рубаху, хватку пальцев чернобородого, шедшего следом.

– Не надо этого, боярин, – тихо и ласково прошептал тот, – не шуми. Не то привлечешь внимание кого-то из обитателей сих «чертогов райских», ни крест, ни пистоль тебе не помогут. А если боишься, давай я вперед пойду.

Опричник повел плечом, стряхнул с руки чужие пальцы и медленно, осторожно двинулся вперед. Стены и пол коридора изменились, теперь они были выложены не кирпичом, а крупными, почти в рост человека, грубо обтесанными камнями. Казалось, воздух стал жарким и плотным, а промокшая насквозь под ливнем одежда вдруг высохла и жесткой коркой прилепилась к телу. Малюта вытащил из-за пояса большой цветастый платок и принялся утирать обильно струящийся по лицу пот.