Клетка из слов - Катриона Уорд

Катриона Уорд

Клетка из слов

Catriona Ward

LOOKING GLASS SOUND

Copyright © Catriona Ward, 2023

© Масленникова Т., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО „Издательство „Эксмо“, 2024

Эдварду Кристоферу Макдональду

Человек с кинжалом из Свистящей бухты

Из неизданных мемуаров Уайлдера Харлоу

Июнь, 1989

Я смотрю на себя в зеркало в ванной и думаю о любви, потому что планирую влюбиться этим летом. Только не знаю, как и в кого. Город сегодня превратился в горячий гудронный котел. Должен же быть в Нью-Йорке кто-то… Вот бы я не так странно выглядел. Я даже не хочу взаимной любви, мне просто интересно, каково это. Строю рожи в зеркале и выпячиваю нижнюю губу так, что она выворачивается наизнанку. Потом оттягиваю нижние веки, и становится видно алое нутро.

– Привет, – говорю зеркалу. – Я люблю тебя.

Я вскрикиваю, когда в ванную без стука врывается мама.

– Мама! Можно немного уединения?!

Из-за трубы выбегает встревоженный таракан и уносится по разбитой плитке по стремительной прямой, будто его тянут на леске.

– Хочешь уединения – запирай дверь. – Она хватает меня за руку. – Пойдем, мартышка. Большие новости.

Она тащит меня в гостиную, где, словно дикий лев, ревет кондиционер. Отец держит в руках лист бумаги.

– Завещание утвердили, – провозглашает он. – Коттедж наш.

Листок дрожит: не знаю, из-за кондиционера или потому, что у него трясутся руки. Вид у него измученный. Мне кажется, плохие и хорошие события влияют на людей примерно одинаково, если слишком сильно на них реагировать.

Отец снимает очки и протирает глаза. Дядя Вернон умер в апреле. Папа и правда любил его. Каждое лето он приезжает в гости – то есть приезжал. Мы к нему никогда не ездили.

– Вернон сухарь, – всегда говорил отец. – Совсем не любит женщин и детей.

Дядя Вернон был последним по мужской линии. У нас, Харлоу, не очень хорошо с выживанием, так что дядя Вернон переплюнул всех: он дотянул до семидесяти.

– Нам нужно прямо сейчас выставить его на торги, – заявляет отец. Постараться продать, пока лето в разгаре. – Я понимаю. Все всё понимают. Из щели для писем постоянно падают красные конверты.

– А знаешь что, – внезапно говорит мама. – Давай сначала съездим туда, а? Прежде чем продавать…

– Что? – отец все еще протирает очки. Его близорукие глаза совсем покраснели.

– Давайте устроим себе отпуск, – предлагает мама и убирает за ухо несуществующую прядь. Это явный признак, что она взбудоражена. Мы не были в отпуске с той поездки в Рехобот-Бич[1], когда мне было семь. – Что скажешь, Уайлдер?

– Звучит вроде как весело, – с сомнением отвечаю я. Кажется, побережье океана – это идеальное место, чтобы влюбиться. К тому же, если мы поедем в отпуск, мама с папой, может быть, перестанут ссориться. Они думают, что я не слышу, но я слышу. Иногда по ночам шепот звучит громче, чем крик.

– Ты заслуживаешь отдыха, мартышка, – шепчет она. – Мы так тобой гордимся.

Вчера нам позвонили: Подготовительная школа Скоттсборо продлевает мою полную стипендию на обучение. Я терплю, пока мама обнимает меня. На самом деле под конец года в Скоттсборо все стало совсем плохо. Я был на грани срыва: старался добегать до кабинетов как можно быстрее, чтобы меня не поймали, брал с собой учебники в столовую, чтобы не встречаться ни с кем глазами. Так я мог хотя бы притворяться, что не слышу их разговоров. У меня по рукам пошло раздражение, и оно постоянно болело, потому что мне каждый день приходилось выжимать из одежды воду из туалета, отбеливатель или еще что похуже.

Стипендия позволяет посещать Скоттсборо, которая на самом деле очень дорогая. Мне нужно продержаться всего пару лет. Когда-нибудь это закончится. Просто держись, – повторяю себе снова и снова. Я пойду в колледж, и тогда все станет по-другому. Я буду писать книги.

Я не рассказываю своим родителям о том, что происходит в Скоттсборо. От этого их отношения могут только ухудшиться.

Мы выезжаем из города теплым июньским вечером, который обещает очередной знойный день, и едем по лесу. Мы будто прокручиваем сезон обратно и пронизываем время, потому что чем дальше движемся на север, тем моложе и прохладнее кажется лето.

Под конец дня мы съезжаем с шоссе. Трава становится выше и зеленее. Попадаются полевые цветы, которых я раньше не видел, слышно стрекот сверчков. Теплый воздух наполнен солью.

Спускается вечер, и мы подъезжаем к подножию зеленого холма, изрезанного щебневой дорогой. Коттедж пристроился на самом отшибе, будто чайка на скале. Потея, мы поднимаемся по зеленой полоске земли, и наши чемоданы оставляют следы в сухой траве. Дом огорожен белым штакетником с воротами. Он обшит белыми досками с голубыми ставнями на окнах, и я думаю: никогда в жизни не видел ничего более опрятного и аккуратного. Крыльцо выложено рядами ракушек, а над дверью висит посеребренная изогнутая коряга. Вокруг шумят деревья сахарного клена, а из-под них доносится какой-то высокий писк: протяжный и пронзительный звук, похожий на плохое пение.

Тогда я впервые слышу его – свист, в честь которого и названа бухта. Он напоминает о том, во что не положено верить, – о русалках, шелки[2] и сиренах.

Я чувствую, как мне на плечо ложится мамина рука.

– Пошли в дом, Уайлдер, – говорит она, и я понимаю, что стою как вкопанный с открытым ртом.

– Что это за звук? – Почему-то кажется, что он идет у меня изнутри.

Отец на секунду останавливается, не до конца прокрутив ключ в замке.

– Это камни на пляже.