Maxximum Exxtremum - Алексей Шепелев

Алексей А. Шепелёв

Maxximum Exxtremum

В тексте в основном сохранены орфография и пунктуация автора

Предисловие автора

Мои золотые! Дорогие мои читатели и персонажи!

Мне не очень легко и приятно писать эту лав-стори (первоначально роман назывался «Зе***ер, любовь моя»!), даже довольно больно (хотя подчас и от этого довольно сладостно), однако я должен это с-делать, и раз я это делаю, значит это кому-нибудь нужно. Здесь вы найдёте и долгожданное «Echo-2», и совсем иное, хотя тоже страдающее эротизмом (почти уже здоровым) и автобиографизмом (может быть, несколько чрезмерным). Я всегда пропагандировал обычный реализм, основанный на правде жизни. (Впрочем, для протокола ещё раз повторяю: все имена и события вымышлены, и все их совпадения с реальными — случайны.) Все герои — те же, исключая, конечно, новую героиню, появление которой вносит свои поправки в привычные уже концепты (нужно уточнить, что тут явлено не само классическое «колосистое» наше “Общество Зрелища”, а — подобно названию одной моей акварели — «То, что осталось от “ОЗ”»). Рисовка и нытьё — не то, к чему я устремляюсь, однако обстоятельства жизнедеятельности заставляют их вычёркивать, то есть писать. Всё описывается довольно подробно, поскольку история эта довольно странная и неопределённая для меня самого — в связи с чем здесь часто используются слова «что-то» (в приложении к глаголам), «какой-то» (к существительным), «всё» и «всё-это» (ко всему), а также тире и многоточия.

Об эпиграфах. Не очень обожаю творчество нижеозначенных рок-групп, однако, когда случайно увидел по ТВ клип и осознал текст, пережил что-то вроде катарсиса и даже дежавю. С похмелья эмоции обостряются, и я чуть не плакал: мне казалось, что всё очень точно. Первоначально роман имел подзаголовок «Письмо в пустом конверте» — адресат которого получает форму (конверт, текст), но без содержания (письма, смысла). «Матрица» тоже незаметно «вошла в мою жизнь» — я плакал, рыдал на её фоне по другому поводу, и только потом понял, что это знак, что она многое доступно объясняет. Летова я осознал и начал изучать не так давно, то есть, по сравнению с подавляющим большинством его поклонников, очень поздно — и долгое время мне казалось, что в настоящем отрезке времени это практически единственный человек, которого можно и нужно слушать, с которым стоит говорить. Если меня упрекнут в «попсовости», то это ничего. Я тогда сам был поэтом… И наконец, отрывок из Ричарда Хелла, замыкая круг, поясняет, как и зачем возникла эта книга.

А.Ш.

Ян. 20-04.

В одном из неснятых фильмов

Федерико Феллини

Лежат снега Килиманджаро

Герой на героине

Героиня на героине

Рано думать о смерти

Я хочу найти письмо в пустом конверте.

Хуматонами… движут их желания и страх, что что-то помешает исполнению этих желаний. Они руководствуются внешними целями, которые сконцентрированы вокруг «я» и сформировались под постоянным давлением механизма страха и желаний (поиск любви, пищи, денег, славы и в первую очередь социального признания). Хуматоны действуют механически, маниакально, эмоциональное отчаяние доводит их до состояния сдержанного, но постоянного бешенства. У воинов матрицы, наоборот, нет желаний, о которых можно было бы говорить. Они видят матрицу насквозь и понимают, что в ней нет абсолютно ничего, чего они могли бы пожелать… Воины ведут себя так, словно в их поступках есть смысл, словно поступки к чему-то ведут, но на самом деле, поскольку они знают, что их выслеживает смерть и ничто в этом мире не защитит их от неё, они не могут относиться к этому легкомысленно. Они действуют исключительно ради самого действия… Парадоксально, однако, то, что убеждённость в том, что через мгновение всё это исчезнет, не мешает им с благодарностью любоваться этим миром, ибо они знают, что вся эта прекрасная иллюзия (до тех пор, пока они к ней безразличны) — средство для достижения свободы.

В это трудно поверить,

но надо признаться…

Это была хорошая установка. Очень непросто написать сто девяносто страниц про медленное убийство своей лучшей подруги, которое ты совершил собственноручно, и так же трудно представить, откуда берётся желание написать подобную книгу, но Тереза знала, что такова была воля ведьмы из шкафа. И такова была воля ведьмы из шкафа. Возможно, колдунья была заклинателем змей, окрыленным надеждой получить сыворотку из яда Терезы. Возможно, ведьма была учителем, пытавшимся исцелить Терезу от страха смерти. Кто знает? И всё же, вне всяких сомнений, это — великая книга.

Часть первая

1.

Заселившись на эту квартиру, мы, конечно, решили начать новую жизнь: О’Фролов сказал, что не будет пить, и сегодня ровно три недели как он не пьёт; три раза в неделю репетиции, причём их все стабильно посещают, причём все в трезвом виде — пить всем запрещено лидерами (то есть мной и ОФ); я даже в неплохой физической форме, потому что на каждой репетиции прыгаю все три часа; более того, мы ежедневно ходим в институт (хотя как всегда к третьей паре); иногда, поверите ли, заходим в магазин, чтобы купить сгущёнку или орешки в шоколаде; а вечером, после репетиций и перед сном, когда я пью свой литор самого дешёвого в мире пива под названием «Уваровское», а ОФ потягивает свою мизерную бутылочку «Фанты» (которую я как дурак ему покупаю), он по своей инициативе читает мне курс философии по советскому учебнику, объясняя, правда, всё на примерах таза и урины, неизменно присутствующих у нас почти на всех квартирах (особо меня поразил «перевод» гилозоизма Баруха Спинозы — «таз с уриной опижживают»!), а Демокрита, Демосфена и Декарта называя Домкрат-1, Домкрат-2, Домкрат-3…

Надо ли говорить, что всё вышеизложенное немыслимо и чудовищно — для тех, кто хоть что-нибудь слышал о наших Саше и Саше, то есть О’Фролове и Саниче (в тамбовской рок-среде, с которой, к слову сказать, мы никак не связаны, о нас ходят идиотические легенды), это просто мир стал с ног на голову!

Я пришёл из институда поздно — до репетиции оставался ровно час, а туда ехать на троллейбусе минут пятьдесят, а надо ещё поесть и собраться, дойти до остановки. А есть-то нечего — с одной стороны, остатки «философской еды» — моего деликатеса — прожаренной, ужаренной, прокалённой фасоли, с другой — остатки его картошки — мятой, с покрошенными прямо в неё солёными огурцами. Первое жистковато — челюсть болит, и это воспринимать внутрь надо философски — не спеша и долго, как семечки, читая или слушая о метафизических истинах, второе — ненавижу, плебейская офроловская стряпня, она меня раздражает даже когда он её поглощает, а я только смотрю. Остаётся универсальный репорецепт — кусок чёрного хлеба, политый растительным маслом и посыпанный солью. Быстро, вкусно, дёшево и вполне по-русски. Ещё можно выдавить на него зубчик чеснока. Или, если хлеб чёрствый и у вас, как и у нас, нет этого приспособления, можно просто корку натереть. Но я за неимением времени и сил обычно делаю проще — употребляю чеснок вприкуску — осталось только масло прихлёбывать из горла! Шарю вокруг — хлеба-то нет, забыл зайти по пути в магазин. Может О.Фролов купит, думаю я, хотя знаю, что он не имеет такой привычки. Кстати, где он? Пора уже ехать, а без него вообще не будет ничего. Неужели у них четвёртая пара, и он на неё остался? Нельзя так безответственно относиться к своему долгу перед Родиной — воспроизводству дебильной музыки!

Мои нервы не выдерживают. Приступ голода — всего минут пять-семь, потом проходит. А репетиция? а работать? а институт? а новый хороший образ жизни? а любовь, которая далеко на горизонте — за горизонтом — вокруг горизонта — не говоря уже о проблемах чисто метафизических!..

Заваливается ОФ. Жрать, говорит, хочу! Мечется, на меня смотрит. Я равнодушно-повествовательным тоном сообщаю, что до отхода троллейбуса осталось пять минут. Следующий через одну тысячу восемьсот секунд — бывает, правда, он запаздывает… и Санич обычно уезжает с этой же остановки — что он подумает, и какой пример мы, фолловзелидеры, подадим ему и всем-остальным-навсегда-оставь-в-покое-мой-дисциплинированный?!..

Я весь трясусь от злости и напряжения, а он что-то конообится в коридорчике, где стоит газ, на котором мы варим пищщу, а также тут же таз, от которого всё вокруг неприлично пропахло уриной, даже уже аммиаком. И вот он в этот самый момент профанистично орёт мне оттуда: «Ты, ублюдок бастардский, хоть бы раз таз вынес — видишь: нассано уже до краёв, щас Дядюшка дед придёт…» («Дядюшка дед» — это, как вы догадались, наш квартирохозяин). Он, как всегда, берёт переполненный таз за ручки и несёт его выливать в заснеженный огород — весь путь всего десять шагов, но никогда никто кроме бедного смиренного да согбенного О’Фролова их не делает. Я пью из бокала холодную кипячёную воду, смотрю в окно — четвёртый шаг по гололёду — эффектная пробуксовка — я выплёвываю воду — ОФ, ругаясь, уже лежит на земле, буквально накрывшись тазом, буквально отплёвываясь мочевиной!