Русская бранная лексика: цензурное и нецензурное - В. Мокиенко

В уборных на стене писать

Традиция, увы, не нова…

Но где еще, – едрена мать! –

У нас найдешь свободу слова?!

Русские ругательства издревле были в России «запретным плодом». Разумеется, не для носителей русского языка, а для тех, кто его употреблял в печатном, т.е. проверенном и одобренном цензурой варианте. Не случaйно практически всегда публикации на эту тему выходили исключительно на Западе: «Лука Мудищев» И. Баркова, «Русские заветные сказки» А.Н. Афанасьева, собрание русских «нецензурных» пословиц и поговорок В.И. Даля, народные былины, песни, частушки и многое иное, не говоря уже о творчестве «запрещенных» писателей-диссидентов, не жалевших «для красного словца» и родного отца, т.е. Отечество. Даже «Russisches etymologisches Worterbuch» (тт. 1–3, 1950–1958) одного из основателей «Osteuropainstitut», петербургского и берлинского профессора М. Фасмера (1886–1962), увы, не избежал запретительной участи: в двух изданиях его русского перевода (Фасмер, 1964–1973; 1986–1987) были «вырезаны» именно нецензурные слова и выражения. Вырезаны несмотря на то, что, во-первых, по употребительности они занимают ведущее место в обиходном русском лексиконе, и, во-вторых, прояснение их этимологии (многих русских, между прочем, очень интересующее) способствовало бы повышению «культуры речи», о которой так много пекутся обычно ее кодификаторы.

Традиционный запрет на обсценную лексику распространялся столь далеко, что делались и делаются попытки устранить из текстов даже слова, словоформы и сочетания, чисто омонимически могущие быть соотнесены с чем-либо неприличным. Так, профессор Петроградского Богословского института, член Училищного совета при Синоде и редактор журнала «Народное образование» П.П. Мироносицкий в начале века предлагал устранить из языка православного русского богослужения речения и фразы омонимического типа, которые способны «произвести совершенно превратные представления в уме неопытного и несведущего читателя». «Слово испражнение особенно неудобно, – подчеркивает профессор, – и, однако, оно встречается довольно часто, например: «От возношения испражняется всякое благое» (Неделя мытаря и фарисея) или «Небо одушевленное, испражнения преходящее земная»… Неуклюжее славянское ссал в напряженном произношении и при особенном старании произнесть оба «с» для русского уха звучит совсем неприятно, и совершенно напрасно излишний ригоризм не пускает сюда звук «о», тем более, что стоящий здесь между двумя «с» старославянский «ъ» несомненно произносился и пелся как «о». Сравни еще Троичен «Яко сущу Сыну с Родителем и Духу Святому сущу единомудренно поклонимся» (Среда 5-й недели поста, утрени песнь 9-я) и фразу «Из уст младеней и сущих…» (Мироносицкий, 1990, 114–115).

Несмотря на все официальные запреты, однако, во всех слоях русского общества в нужных случаях «крепкие и силбные слова и выражения» были одним из самых эффективных способов «излить душу», – благо российская действительность всегда давала для таких излияний достаточно поводов. Ругались и ругаются, конечно же, в тех «сферах бытования русского субстандарта», которые охарактеризовала З. Кёстер-Тома, по-разному. Аристократам по крови и творческому духу, судя по переписке и некоторым произведениям А. Пушкина, И. Баркова, В. Белинского, Ф. Достоевского, А. Чехова, В. Брюсова, Б. Пастернака и многих других деятелей нашей культуры, был чужд официозный запрет на так называемый русский мат: нередко лишь царская или советская цензура упрятывала всем известные на Руси слова в глубокомысленные многоточия (Эротика, 1992; Три века поэзии русского Эроса, 1992). Читатели, однако, легко расшифровывали этот код, испытывая, быть может, особое наслаждение от эффекта узнавания закодированного. Это узнавание приходило и приходит столь же неумолимо, как неприличная надпись на бюсте В.А. Жуковского, стоявшего на Старопанской площади города N из романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» (гл. 2): «На медной его (бюстика) спине можно было ясно разобрать написанное мелом краткое ругательство. Впервые подобная надпись появилась на бюстике 15 июня 1887 года в ночь, наступившую непосредственно после открытия памятника. И как представители полиции, а впоследствии милиции, ни старались, хулительная надпись аккуратно возобновлялась каждый день» (цит. по 7-му изд., М., 1934, 19).

Этим неустанным возобновлением в головах читателей «заточенного» мата, пожалуй, и объясняется его необычайная жизнеспособность.

Мат мастеров художественного слова, конечно же, несет иную «эстетическую нагрузку», чем мат уличного пьяницы: иные функции, иная «мера в вещах», иные адресаты… Однако оторвать одно от другого невозможно: и ругань извозчиков, которым поговорка ругаться как извозчик приписывает исключительную грубость брани (имея, видимо, в виду устойчивое несоблюдение русскими правил дорожного движения и естественную реакцию на это «водителей кобылы»), и виртуозная многоэтажная брань моряков (особенно боцманов), и саднящая ожесточенность «излияния души» зэков, и обесцвеченный, потерявший соки шаблонный мат фабрично-заводских масс, и даже «облагороженные» эвфемизацией и феминизацией женские ласкательные словечки вроде елочки зеленые! имеют общий источник. Погружаться в филологические глубины этого источника, как уже сказано, русский человек мог, лишь обращаясь к зарубежным публикациям – если не считать предреволюционного издания словаря В. Даля под редакцией Бодуэна де Куртэне (ДК), где была сделана, пожалуй, первая попытка отразить русские бранные слова и выражения в отечественной лексикографии (если не считать, разумеется, отдельных глосс, пропущенных ранее по недосмотру царской цензурой).

Гласность наконец-то сделала в России возможным «печатание непечатного». Современная литература, особенно «диссидентская», изобилует бранными словами и выражениями: А. Солженицын, Л. Копелев, Э. Лимонов, В. Аксенов, С. Довлатов, Юз Алешковский – эти и многие другие писатели, книги которых продаются во всех лавках Петербурга и активно читаются, давно уже разорвали «заговор молчания», которым был окружен русский благой и неблагой мат. Средства массовой информации чем дальше, тем больше «нашпиговываются» экспрессивными единицами, включая и русскую брань. «Тематическая свобода, – замечает специалист по культуре речи и ораторскую искусству А.Н. Кохтев, – позволила писателям и журналистам рассказать о таких ситуациях, которые раньше для них были запрещены. Это и привело к активизации бранной лексики в письменной речи, так как без нее нередко невозможно описать и понять определенные социальные группы общества» (Предисловие к МСН, 5). Депутаты Верховного Совета, президенты, мэры городов и главы администрации не гнушаются «простым русским словом» или в крайнем случае, его эвфемизмами. Мат, как и жаргон, стал своего рода модой, – как впрочем и популизм в его самом обнаженном варианте.

Казалось бы, раз непечатное слово стало печатным, то и филологическая наука и практика могут идти в ногу с этим процессом. Увы, для отечественной славистики это пока не так. В России до сих пор еще не издано ни одного толкового (во всех смыслах, в том числе и чисто филологическом) словаря русской бранной лексики. Новые веяния, конечно, и здесь что-то принесли. Но до сих пор это в основном небольшие словарики на потребу дня, обычно издаваемые в «коммерческих структурах». Некоторые из них весьма полезны, как, например, «Международный словарь непристойностей. Путеводитель по скабрезным словам и неприличным выражениям в русском, итальянском, французском, немецком, испанском, английском языках» под редакцией А.Н. Кохтева. Однако даже само количество русских бранных слов, отраженных в нем (около 150), свидетельствует о его чисто «путеводительском» характере. Не случайно поэтому на книжных лотках России продается за бешеные для русского человека деньги регулярно появляющаяся подпольная перепечатка словаря Флегона (А. Флегон, 1973). «Подпольная» на этот раз не в цензурном и политическом смысле, а в смысле откровенно пиратском: на титульном листе этой книги, изданной на плохой газетной бумаге, нет никаких следов русского издательства или «СП», предпринявших эту публикацию. Не удивительно: издатели, видимо, таким образом уклоняются от соблюдения норм авторского права.

Типично, что, имея на родине столь громадные запасы такого ценного «сырья», как русская матерщина, русские лингвисты и лексикографы до сих пор не предложили читателям его квалифицированной переработки. Точнее, не могли предложить по названным выше обстоятельствам. Исключением, правда, являются известные статьи Б.А. Успенского, положившие начало современной русской «обсценологии» (Успенский, 1983, 1987) и словарь В. Быкова, содержащий немало свежих «обсценизмов» (Быков, 1992 и 1994). Но и они вышли, естественно, за рубежом.