Русское невероятное. Фантасмагории от Александра Грина до Саши Соколова. Из цикла «Филология для эрудитов» - Юрий Ладохин

Русское невероятное. Фантасмагории от Александра Грина до Саши Соколова

Из цикла «Филология для эрудитов»

Юрий Дмитриевич Ладохин

Посвящается любимой жене Оленьке

© Юрий Дмитриевич Ладохин, 2016

ISBN 978-5-4483-5833-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Нет, наверное, такого любителя книги, кто не зачитывался бы удивительным романом Александра Грина о чудесном появлении в заливе у деревушки Каперна корабля «Секрет» с алыми парусами и романтической встрече трепетной Ассоль и мужественного капитана Грэя. Не найдется, видимо, и того, для кого строки Михаила Булгакова «в белом плаще с кровавым подбоем..» мгновенно не вызвали бы ассоциации с беседой Иешуа Га-Ноцри с Понтием Пилатом под безжалостным солнцем Ершалаима, эксцентричными выходками свиты Воланда в Москве, нежданной встречей в Тверском переулке мастера с Маргаритой, сжимающей в руке тревожные желтые цветы.

Думается, эрудированный читатель помнит и о настольной книге советской интеллигенции 80-х годов ХХ века «Альтист Данилов» Владимира Орлова, главный герой которой, демон на договоре, сочиняет новую музыку, используя двенадцатитоновую технику согласно латинской формуле: «Пахарь Арепо за своим плугом направляет работы». Любители повествований о русской глубинке, диковинных лесных и речных существах наверняка хранят в памяти строки из романа Саши Соколова «Между собакой и волком» о верховьях Итиль-реки: «Идут ведьмы на погост, // О своем судача. // Мерзни, мерзни, святый хвост, // Грейся, хвост чертячий. // И совсем уже синя // Слюдяная Волга, // Едет Пес на ней в санях, // Погоняя Волка».

Фантастические события и явления в этих книгах тесно переплетаются с русской реальной жизнью. Иногда даже не разобрать, где кончается одно и начинается другое. И такой сложносплетенный пеньковый канат небывальщины и почвенной славянской основы так и хочется назвать РУССКОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ. Попытаться разгадать секрет очарования этих фантасмагорических произведений, тайну их неизбывного магического воздействия на читателя – одна из стержневых задач представленной вашему вниманию книги.

А чтобы исследование не выглядело провинциальным, предлагаются также филологические размышления о произведениях двух признанных зарубежных мастеров мистерий и загадок: Эдгара По с его психологическими рассказами, где граница достоверного с легкостью смещается с сторону экстраординарного, и Джона Фаулза с романом-фантастагорией «Волхв», предлагающим ловко срежиссированный «магом» Кончисом карнавал мистификаций и психологических экспериментов.

Глава 1. «Дверь не ищи. Спасения из плена // Не жди. Ты замурован в мирозданье…» (ирреальный мир смещений и чудес)

Ключевая особенность произведения с элементами фантасмагории – погружение персонажей время от времени в ирреальный мир, где законы природы и общепринятые понятия здравого смысла действуют в весьма измененном виде, а привычные координаты времени и пространства причудливо смещены. Как известно, на Земле существуют 24 часовых пояса, ограниченные меридианами, которые проходят на 7,5 градусов восточнее и западнее среднего меридиана каждого пояса. Однако некоторые часовые пояса пропадают – время этих поясов не используется. Это характерно в основном для регионов, находящихся выше широты приблизительно 60 градусов, к примеру, Аляска, Гренландия, северные регионы России. Трудно судить о первых двух регионах, но для русского Севера наталкивающий на мысль о некой зоне ирреальности факт пропажи часовых поясов, как нам думается, не случаен. Пожалуй (пусть это будет гипотезой), догадку о существующем поясе мерцающей иллюзорности времени и пространства можно распространить и на российские широты значительно южнее Полярного круга.

Поищем союзников в обосновании этого дикого, на первый взгляд, предположения. Один из них – известный российский писатель Александр Кабаков: «Я глубоко убежден, что жизнь вообще, а в нашей стране в особенности, абсолютно иррациональна. Под внешним покрывалом быта прячется тайна, и невозможно ни вполне проникнуть в нее, ни убедить себя, что никакой тайны нет. Это смутное ощущение и рождает всякое искусство, а душу если и можно чем-то оживить, то именно приближением к этой тайне. Тут не божественное и не дьявольское в чистом виде – скорее, просто человеческое, но то человеческое, что нематериально» [Кабаков 2012, С.38]. Второй – житель острова дождей и туманов, слова которого приводит главный редактор «Colta.ru» Мария Степанова: «Диковатая, клочковатая архаизация, о которой говорят сейчас все и которую приходится наблюдать и описывать прямо по ходу того, как почта осыпается под ногами, имеет в России занятный фон. Сколько-то лет назад мне задали вопрос, на который интересно было бы ответить сегодня. Спрашивал англичанин, специалист по русской литературе, – и не мог понять, почему вся русская проза могла бы проходить по ведомству фантастики (shi-fi, fantasy, fairy tale). Вот ваш Пелевин, вот ваш Сорокин, вот ваша Петрушевская, говорил он, – в любой реалистический текст обязательно просунется какое-нибудь привидение, чудесное спасение, опричник с клешней, война мышей с обезьянами. Я ничего не имею против – но почему везде, почему у всех?» [см. Степанова 2015]. Попытки найти ответ на хитроумный вопрос привели к неожиданному, но и вполне ожидаемому выводу: «Мы наблюдаем странную ситуацию, где уклонение от реальности и есть самый сермяжный реализм – реализм первой полосы, аттракцион авторской смелости: в этом качестве он и воспринимается местным читателем, и только им (и не имеет никакой специальной притягательности для читателя внешнего – в отличие от латиноамериканского магического реализма с его пышными чудесами). То есть русское невероятное, оно же русское вероятное – это настолько внутренний продукт, что не такого сарафана, в который его можно было упаковать для внешнего мира, нет такого аршина, вдоль которого можно было этот перевертыш разместить» [Там же].

Ну, если речь пошла про «какое-нибудь привидение», то, чтобы наверняка – это к Саше Соколову, во временную расщелину «между собакой и волком». Будь то неведомый Зимарь-Человек: «Всюду сумерки, всюду вечер, везде Итиль. Но там, где Зимарь-Человек телегой скрипит – заосеняло с небес, у коллег в Городнище завьюжило, а на моей Волка-речке – иволга да желна. Поступаю, как старшая велит, и вступаю по колено в волну» [Соколов 2014, С.207]. Причем со сказочным повторением, как по Проппу: «Всюду сумерки, повсюду вечер, везде Итиль. Но там, где Зимарь-Человек на телеге супругу на карачун повез, лист сухой в самокрутку сворачивается на лету; под Городнищем, где речь про Егора, про Федора, – чистый декабрь; а на нашей на Волчьей – не верится даже – там иволга, там желна» [Там же, С.270]. Или Она, шествующая в апреле с запрокинутой головой вместе с кикиморами в черном: «Стоило шествию, впрочем, спуститься с насыпи, приблизиться к огородам, где сутулились пугала, ступить на убитую детскими играми и печатными курьими ножками дворовую твердь, как все, достигнутое балаболками в деле преодоления расстояний, оборачивалось фикцией чистейшей воды. Не помышляя вернуться, не отступив назад ни на шаг, шествие уже возвращено, сдвинуто, смещено на исходные рубежи, к горизонту, и, явно не замечая случившегося, продолжает однажды начатое – шествует, марширует, шагает, влача и толкая, понукая и поучая ту, чья голова запрокинута и увенчана столь несвежим, а издали – чрез очищающий кристалл пустоты – бантом поразительной свежести» [Там же, С.350].

Реестр диковинных персонажей романа продолжается зомби со столетним стажем, привидевшемся рыбакам во время подледного лова: «Кого это там еще Бог дает – // С лампою, на коньках… // Никак Аладдин Батруддинов идет, // Татарина шлет Аллах. // Ну ты и горбатый средь наших равнин, // Хирагра тебя еры, // На кой тебе лампа, чуж-чужанин, // В дремучие эти поры? // Якши, мормышка, поймал ерши? // Проваливай, конек-горбунок, // Ты есть наважденье, хвороба души, // Батрутдинов сто лет как йок» [Там же, С.190, 191]. Не менее причудлива судьба еще одного кандидата в зомби-взвод Заитильщины, несчастного оппонента богемских кристаллов: «Иван был стекольщик, // Хрусталь не любил, // Поэтому больше // Из горлышка пил. // Любил он толченым // Стеклом зажевать, // Но вдруг подавился – // Но вот не узнать. // Любовь – это счастье, // А счастье – стекло, // Стеклянному счастью // Разбиться легко» [Там же, С.409, 410]. Герои романа, жители дремучих заводей Верхневолжья, думается, интуитивно понимают, что местные «чудеса» как-то связаны с метафизическими завихрениями воды и времени: «Слава богу, навестил меня Крылобыл и, соболезнуя, надоумил. Илия, мудрит, Петрикеич, настаиваешь, время единовременно, что ли, повсеместно фукцирует? Я сказал: я не настаиваю… Смотри, Крылобыл, этот умняга, учит, давай с тобой не время возьмем, а воду обычную. А давай. И останови впечатление, тормошит, в заводи она практически не идет, ее ряска душит, трава, а на стрежне – стремглав; так и время фукцирует, объяснял, в Городнище шустрит, махом крыла стрижа, приблизительно, в Быдогоще – ни шатко ни валко, в лесах – совсем тишь да гладь» [Там же, С.372, 373]. Знание «водного параграфа» теории относительности приносит и практические плоды: «Потому и пойми уверенье, что кража, которой ты – жертва, случилась пока что лишь в нашем любимом городе и больше нигде, и на той стороне о ней и не слыхивали. Стоит, значит, тебе туда переехать – все ходом и образуется. Принял я это к сведению и заездил на будущем челноке в позапрошлое» [Там же, С.373].