Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

1. ОТШЕЛЬНИЦА

Он еще очень молод, но совсем сед, и волосы у него длинные, и глаза синие, как ночное небо, и голос тихий, как шепот. Он прижимает мою руку к своему лицу и повторяет беспрестанно одно слово, смысл которого я понимаю и в то же время понять не могу.

— Серпетис.

Я знаю, что это его имя, но зачем он снова и снова называет его мне?

— Серпетис.

Торопливо, горячо, словно боясь, что этот раз будет для него последним.

— Серпетис.

— Я здесь, — я тоже говорю вещи, которые ему известны, но что мне остается? — Я здесь, я всегда здесь.

— Серпетис.

Я чувствую на своей руке что-то мокрое и понимаю, что он плачет.

Мы нашли его у ручья, в том месте, где берег особенно полог, и течение не такое сильное. Я не знаю, как он сюда добрался, и Мастер не знает, а ночь, может, и знает, но не скажет ни слова. Он лежал вдали от воды, на песке, и вокруг него крабы-пискуны уже танцевали свой танец голода. Я охотилась за ними, я услышала их, я была первой, кто увидел у воды чужака.

Мастер помог мне притащить его в свой дом. Мы вместе промыли ужасные раны на груди и спине юноши — его здорово порезали мечом, под лопаткой темнела глубокая рана, оставленная стрелой — не знаю, как он сумел выжить? Серпетис провел в беспамятстве два долгих дня. На третий день он очнулся, ухватил меня за руку так, что едва не сломал пальцы, попытался вскочить с узкой кровати.

— Ты у друзей, — чувствуя, как трещат кости, пискнула я. — Мы спасли тебя, чужак!

Он отпустил мою руку и упал на постель, закрыв глаза и закусив губу — так сильно, что из нее яркой струйкой брызнула кровь. Я прижала запястье к груди, с трудом сдерживая слезы боли.

— Кто ты? — спросил он голосом еще не мужчины, но уже не мальчика. — Где ты нашла меня? Отвечай же!

Его синие глаза уставились на меня почти гневно, но он не мог ничего требовать и не мог приказывать той, которая подчинялась только ветру и лесу, и я ничего не сказала в ответ.

— Меня будут искать, — сказал он, глядя в потолок. — Мне нужно уйти отсюда. Принеси мне одежду, принеси мой меч, мне нужно идти.

— Ты не можешь ходить, и у тебя не было меча, — сказала я. — Ты тяжело ранен.

Но он не послушался моих слов и снова попытался подняться. Повязки, с таким трудом наложенные Мастером, сразу же пропитались кровью. Чужак закрыл глаза и сдался, и откинулся на постель, снова кусая губу.

— Нет меча, — прошептал он. — Я проклят. Я лишился своего меча…

Вечером Серпетиса начала жечь лихорадка, и я всю ночь провела у его кровати, прикладывая ко лбу намоченную холодной водой тряпку, вытирая пот с его лица, держа его за руку.

— Серпетис, — повторяет он снова и снова, глядя на меня затуманенными жаром глазами.

— Я здесь, Серпетис, — говорю я, — я всегда здесь.

Пока он спит, я готовлю для него целебную мазь. Только травы и только крабий жир, чтобы смягчить рану. Наложить заклятие было бы проще и быстрее, но Серпетис он живет не в вековечном лесу, и я не могу использовать магию с людьми Шинироса, ведь она для них под запретом.

Мастер говорит, что магия всесильна, и я помню времена, когда магам доверяли жизни. Но с недавних пор все изменилось. Раньше Мастера ходили в города, выбирали себе учеников из числа лучших — тех, в ком магия тлела, как уголек, готовый превратиться в костер. Шесть Цветений назад наместник запретил им приближаться к городу. По приказу правителя он сжег на кострах тех, кто отказался отречься от магии, а остальных согнал под кроны вековечного леса. Теперь Мастера учат таких, как я — сирот, изгоев, уродов. Тех, кому кроме магии в жизни ничего больше и не дается. Что хорошего может получиться?

Кому-то магия дается легко, кто-то — как я — овладевает ею с большим трудом. Я могу приготовить яд из воды и вылечить зараженную кровь. Но ветра мне не подчиняются, а огонь и трава смеются над моими попытками повелевать. Я — слабый маг, самый слабый из учеников своего Мастера, о чем он мне беспрестанно напоминает. Но я могу и умею лечить раны. И Серпетису повезло, что на его пути попалась именно я.

Я намазываю рану, закрываю повязкой и слышу, как его дыхание из резкого и прерывистого становится мерным и тихим. Я кладу руку ему на лоб — он прохладный. Жар спал. Скоро раны Серпетиса заживут, и он сможет покинуть дом Мастера.

— Отец, — говорит он. — Они убили моего отца.

Синие глаза смотрят прямо на меня, и я поспешно убираю руку с его лба. Серпетис не бредит, он просто говорит.

— Кто твой отец? — спрашиваю я.

— Фиур Дабин. Нашу деревню ограбили разбойники. Отец остался защищать дом, а я должен был привести помощь. Отряд погнался за мной. Они настигли меня у границы леса. Как я сюда добрался?

— Ты проделал долгий путь в беспамятстве, чужак, — говорю я. — Владения твоего отца лежат в дне пути от нас.

— Мне нужно увидеть наместника, — говорит Серпетис. — Пока разбойники не начали грабить ваши деревни. Пока не убили невинных, не покалечили женщин, не увели с собой детей.

Я качаю головой. Разбойники, граница, владения. Все это так далеко от жизни, которой живу я. Это словно другой мир. Мир, в котором железо жжет огнем, кровь льется рекой, а ложь отравляет сердце.

— Я не могу сделать больше, чем уже сделала, — говорю я, подавая ему чашу с водой. Он жадно отпивает. — Я не знаю, жалуют ли в ваших краях магию, чужак…

Его лицо темнеет.

— Мой отец искоренил эту заразу в своих землях, — говорит Серпетис. — На полях был мор, и никто из этих пугал с магическим даром не смог его остановить. Река Танана растеклась восемь Цветений назад так, что затопила и овраг, и деревню и оставила нас без птицы и зерна. Магия под запретом в Шиниросе, и мой отец чтит этот запрет. Фиур Дабин размахивает на поле боя мечом, а не связками бесполезных трав.

Я молчу так долго, что это кажется ему странным. Он разглядывает мое лицо, наверняка замечая косую линию, пересекающую щеку от подбородка до левого виска, видит на моей шее зуб тсыя, острый, как самая острая в мире портняжная игла, обегает взглядом комнату.

— Это ведь не сельский дом, и я не в деревне, — говорит Серпетис.

— Ты в доме Мастера, и я — его ученик, — говорю я.

Он стискивает зубы от моей правды, отводит взгляд и долго смотрит в какую-то одному ему видную точку на стене.

— Ты не умеешь лгать, — говорит он, не глядя на меня. — И значит, ты скажешь мне правду. Ты вылечила меня магией, ученик Мастера?

Я качаю головой.

— Нет. В моих травах и повязках Мастера не больше магии, чем в твоих глазах. И ты еще не вылечился, чужак. Тебе лучше пока остаться здесь.

— Ты намазала мне рану какой-то мазью, — говорит он.

— Это не магия, — отвечаю я, и он верит мне. Успокаивается, просит еще воды и, когда я ее приношу, отворачивается к стене и погружается в раздумья.

Я не мешаю ему.

Когда наступает вечер, и Мастер уходит к воде, чтобы собрать в кувшин лунный свет для какого-то своего ритуала, я и Серпетис остаемся одни. Он все еще слишком слаб и едва способен поднести ко рту чашку с бульоном, но силы к нему вернутся, я знаю точно. Слабый румянец выступает на щеках Серпетиса, когда я приношу ему вина и заставляю отпить глоток.

— Это не зелье? — спрашивает он. — Это не заговоренное вино?

Я качаю головой, поправляя выбившийся из-под косынки локон испачканными соком ягод пальцами. Мне нравятся глаза Серпетиса, и я не могу ему лгать.

— Ты справляешься сам, — говорю я. — Ты сильный, твоя кровь горяча, твои раны зарастут без волшебства.

Он пристально смотрит на меня и долго молчит.

— Если ты лжешь мне, отшельница, я убью тебя, — говорит он потом.

Я могу заставить его кровь свернуться в жилах прямо сейчас. Но только отвожу глаза и говорю, что и не думала лгать.

И я на самом деле не лгу.

Только тот, кто открыт и чист сердцем, может овладевать магическим знанием. Став учеником Мастера, я отказалась от лжи, чтобы обрести свободу. Самой крепкой клятвой связан маг со своей стихией. Нарушить ее нельзя. Солгав — хоть полусловом, даже единожды, маг лишается своих сил навсегда. Природа не подчиняется тому, чьи помыслы не чисты, а сердце способно скрывать чувства.