А вот и Полетта - Барбара Константин

Назавтра позвонила Марселина. Она заедет к полудню. Габи уже очень ослабла, но попросила Ги подготовить ее к такому событию. Выбрала любимое черное платье с кружевами у ворота. Потом сказала, что должна быть причесана. Он пригладил волосы щеткой и, чтобы прядь не падала, закрепил ее заколкой. Той, которая с гарденией. В завершение она потребовала капельку духов за ушко. С запахом фиалок, как знак весны. Вот, теперь она готова. И Марселина появилась. Когда она открывала футляр виолончели, ее руки задрожали. Она села у кровати, прикрыла глаза, прежде чем начать. И в момент, когда она подняла смычок, все закончилось, дрожь ушла без следа. Она сыграла тот отрывок, который когда-то дала послушать на диске. И Габи решила, что вживую это еще красивее. Когда она закончила, Габи свела ладони, чтобы зааплодировать, но сил хлопать уже не было. Она сделала ей знак подойти, поцеловала в щеку, и Марселина ее поблагодарила. Габи взвилась: Нет, сейчас я должна тебя благодарить. Впервые в жизни мне сыграли концерт. И, дерьмо свинячье, я бы удавилась, если б пропустила нечто подобное.

Как девчонки, они прыснули со смеху, прижавшись друг к другу. И Марселина прошептала: Там, куда ты идешь, может, встретишь моих девочек… Да, я их поцелую за тебя, обещаю.

Три дня спустя Габи умерла.

Ги был рядом. Он держал ее за руку, и ей не было страшно.

21

Письмо Людо (без орфографических ошибок)

Дорогая бабушка Габи.

Надеюсь, у тебя все хорошо, и там, где ты сейчас, теплее, чем у нас здесь. Сегодня ночью подморозило, и деду Ги пришлось втащить внутрь твое лимонное дерево, иначе на улице оно бы точно умерло. Видишь, какая у нас погода. Уже совсем зима.

Я пишу тебе это письмо, потому что хотел кое-что сказать тебе, но не успел.

Это я разбил лампу с крутящейся каруселью, которую ты мне подарила на день рождения. Но я не нарочно. Она стояла на самом краю стола, а провод зацепился мне за ногу. Потом Ролан хотел мне врезать, как обычно, но мама ему не дала. Знаешь, я отца совсем уже терпеть не могу. Интересно, когда они разведутся. Мама все время злится на него и даже один раз назвала его засранцем. Я знаю, что не должен тебе такого рассказывать, потому что она все-таки немножко твоя дочь и ты можешь расстроиться, если узнаешь, что она говорит грубые слова. Но если ты вдруг подумаешь, что плохо ее воспитала, я тебе честное слово даю, что это неправда, у тебя с ней все очень хорошо получилось. Не беспокойся. И потом, можешь вообще не обращать на это внимания, потому что грубые слова, они на самом деле ничего не значат. Я сам их часто говорю и знаю, что они совсем ничего не значат. Твои мне очень нравились. Когда ты сердилась и говорила «дерьмо свинячье», это было весело. Малыш Лю часто говорит «дерьмо свинячье», а еще «блин», как Фердинанд. Он маленький, так что ничего, не страшно. Мы в классе говорим настоящие грубые слова, вроде «бля», или «пошел ты». Но мы ведь старше, вот поэтому.

Раньше, когда ты еще была здесь, мама не так всего боялась. А теперь она все время хочет, чтобы мы были рядом с ней, а если упадем или там насморк, так она сразу думает, что мы тоже умрем. А нам от этого совсем не весело. Надеюсь, у нее это не слишком надолго.

Дед Ги грустный, но старается ничего такого не показывать, когда мы у него. Хочет, чтобы мы думали, будто все нормально. Иногда он пытается рассказать всякие шутки, но они не смешные, и мы не всегда смеемся.

Мирей тоже делает вид, что ей совсем не грустно. Только я один раз слышал, как она плакала ночью. Это же нормально – плакать, когда у тебя больше нет любимой или мамы. Я бы, например, плакал, если б потерял свою. А вот если папу, то ничего такого. Вот, бабушка Габи, я все написал.

Если захочешь ответить или чего-то мне сказать, было бы здорово, если б ты появилась в моих снах.

Я постараюсь вспомнить, когда проснусь утром.

Целую тебя крепко-крепко.

Подпись: Людовик.

Твой дорогой внучатый племянник, который ужасно тебя любит.

Малыш Лю хочет, чтобы я написал в письме, что он тоже тебя целует. Я видел рисунок, который он для тебя нарисовал: бабочку.

А еще, сама увидишь, у него не подпись, а полный отстой.

ЛююИбн

22

Симона и Гортензия ждут

Одиннадцать часов.

Симона и Гортензия ждут уже битый час, сидя на стульях, поставленных прямо напротив двери. Они вяжут.

Утром они встали раньше обычного. Симона сначала подбросила дров в печь, потом поставила на конфорку кофеварку со вчерашним кофе – разогреть. Потом, шаркая стоптанными башмаками, вернулась в спальню к Гортензии, и вместе они достали из шкафа свои черные платья, вязаные узорчатые кофты, шерстяные чулки, пузырящиеся на коленях, теплые сапоги и зимние пальто с воротниками из искусственного каракуля. Давненько они не видели дневного света, эти шмотки. И попахивали затхлостью и немного нафталином. Гортензия попыталась вспомнить, сколько времени прошло с тех пор, как они… Но не успела даже додумать вопрос, как Симона уже ответила:

– Ровно год. Когда Альфред умер.

– Альфред? Это еще кто такой был?

– Он же скобяную лавку держал, ты что, Гортензия, ну-ка вспомни!

В этот момент на кухне вскипел кофе, и Симона поспешила снять кофейник с плиты, а Гортензия двинулась за ней, выкрикивая писклявым голосом: Как вскипемши, так пропамши! Конечно же, ее это разозлило. Вскипемши или нет, они все равно его выпили. Он был невкусный и подсластить было нечем. Забыли вписать в последний список покупок. Что поделать, у Гортензии провалы в памяти.

На подоконнике за стеклом возник хромой кот с наполовину оторванным ухом и принялся душераздирающе мяукать. Симона открыла ему и повысила голос, чтобы в соседнем доме было слышно:

– Проголодался, бедняга, да? Ну, заходи, сейчас мы тебе молочка-то плеснем. От беда, ну прям беда.

Притворяя окно, она продолжала бурчать:

– Они готовы голодом его уморить, бедную животину. По мне, так у некоторых камень заместо сердца.

Налив ему в большую миску молока, обе уселись рядком посмотреть, как он лакает. Он не торопясь доел, разгладил усы и утер подбородок. Но когда он собрался запрыгнуть на колени Симоны за своей ежеутренней порцией поглаживаний, она поднялась, довольно резко его оттолкнула и снова открыла окно, выдворяя его наружу:

– Пшел вон! Завтра придешь, тогда и поглажу. Еще чего! Этак мы из-за него опоздаем, из-за паршивца. Гортензия, уже девять, господи! Надо пошевеливаться.

И заперлась в туалете. Гортензия бросила взгляд на памятный листочек, приколотый рядом с буфетом. Девять часов: попугаи. Девять десять: привести себя в порядок. Так она и думала. Открыла клетку, поменяла воду, насыпала свежую порцию проса. И принялась смотреть, как птицы склевывают зерна.

Тут-то на нее и нашло очередное затмение.

Краем глаза она прекрасно видела, что на часах уже девять десять. И отлично помнила, что ей нужно что-то сделать. Больше того, она знала, что именно. И вдруг – полная пустота, ноль, не хочется двигаться, вообще ничего не хочется. Только одного: оставаться там, где она есть, и смотреть на птиц. Так она и поступила. Но через некоторое время сказала себе, что когда Симона выйдет, завершив свою многотрудную задачу, то будет очень недовольна. Нужно встряхнуться, нащупать утерянную нить. Ну же, скорей… Она прикрыла глаза и мысленно окинула взглядом маршрут, как спортсмен мирового класса перед забегом. Девять десять: привести себя в порядок. Открыть шкафчик под раковиной, достать два таза, потом банные варежки и ковш, набрать горячей воды из бака на плите, не разлив ее повсюду, наполнить таз Симоны, красный, и ее собственный, синий, надеть банную варежку, намылить ее, начать с лица и шеи, потом подмышки, потом промежность…

Но в голове по-прежнему царила пустота. Она запаниковала.

В этот момент Симона вышла из туалета. И сразу заметила что-то неладное. Осторожно подошла к Гортензии, мягко взяла ее за руку, заговорила почти шепотом, как если бы обращалась к сомнамбуле:

– Ничего страшного, милая моя. Посмотри-ка на меня. Видишь, я совсем не сержусь. Какая разница, помылись мы или нет. Никто и не заметит. Это будет наш с тобой секрет. Мы здорово повеселимся, вот увидишь. Только когда кто-нибудь подойдет поцеловать, не надо друг на друга смотреть, ладно? А то я не сдержусь. И вот еще что: если мы так уж воняем, то побрызгаем побольше одеколона, и порядок!

Гортензия хихикнула.

Они оделись. Надушились, повизгивая. Потом уселись на стулья, лицом к входной двери, достали спицы и мотки шерсти.