Дочь русалки. повести и рассказы - Александр Кормашов

Там царило недоумение: бобры не успевали наращивать раздираемые водой плотины – еще не сумели преодолеть свой тысячелетний трудовой инстинкт.

В каменной горловине, на перекате, в том месте, где прежде стояли хариусы, река шумела и рокотала. Градька прошел под обрывом, пиная камни, потом нагнулся, подобрал кремешек, увидел другой, и присел в тени берега, щелкая камешки друг о друга.

Он долго и бесцельно сидел, ни о чем ровным счетом не думая, просто щелкал и щелкал камень о камень и смотрел на искру. Щелк, щелк. Снова щелк, щелк. Икры завораживали. Их хотелось еще и еще. Наконец, дощелкался: один из кремешков раскололся, и тонкий длинный осколок, чем-то похожий на кремневый наконечник стрелы, разбередил на ладони ранку. Это вывело Градьку из ступора. Он побросал камни в воду, однако осколок кремня зачем-то сунул в карман и по просеке вернулся в Селение.

С вечера лодку проверили, нашли дырку, заклеили, потом надули и оставили до утра. Еще затемно опять подкачали, снесли на воду и положили в нее помлесничего-Гену. Тот был плох. Зубы в его пересохшем рту будто еще сильней завалились назад, глаза тоже впали и текли сукровицей. Обе ступни у него распухли и посинели аж до лодыжек.

Сано чувствовал себя лучше и до лодки добрался сам.

Им передали рюкзак с едой и ружье. Сано оставил себе патронов, сколько мог взять в одну руку, остальные вернул: «если что, то вам пригодятся боле!» Ружья Гены он не взял (когда-то новенькое, после пребыванья в лесу оно покрылось по стволу ржавчиной, а лак на цевье и ложе совсем потускнел и местами потрескался).

С рассветом Сано оттолкнулся от берега, кивнул «бывайте с богом», и лодка с двумя бородатыми стариками, едва помещавшимися меж круглых черных бортов, ушла по течению. Вермут залаял и побежал за ними по берегу.

– Будь у меня самого, ёчи-мачи, столько детишек, я бы тоже часу не ждал, – проговорил Севолодко и первым пошел к избе. – Ну, чего? – оглянулся он на Максима и Градьку. – Пошли, что ли, дале ломать?

Все пошли ломать внутреннюю стену хлева, ядреную и сухую.

Какие-то бревна они сумели выворотить еще вчера, как только Градька вернулся с последней неутешительной вестью и когда Сано резко заволновался – плыть!

«Наутре с самого ранья! Покуда у меня самого… покуда еще хожу, а не то будет, что с Геном. Чего, не сколотите какой-либо плот? А не то нас тут и схороните. Вон за рекою церква стояла, все-таки погост, святая земля, вот там и заройте!» – со слезой в голосе говорил Сано. И, как начал переживать, поминать жену как уже вдову и детей как уже сирот, так и не успокоился, пока Максим не обещал ему завтра же отдать лодку. Остальные должны были плыть на плотах.

Плотов было решено рубить два, каждый на двух человек.

Проводив мужиков, Градька, Всеволод и Максим рубили по очереди окаменевшие, мертво захрясшие в пазах бревна. Один рубил, другой подменял, Севолодко наждачным бруском поправлял свободный топор.

– Будь мой трактор, – иногда мечтал он, – зацепил бы тросом да разом и своротил. А то выколупывай тут. По бревнышку-то…

Градька продолжал махать топором, отмахиваясь от слов, как от мух. После обеда надо будет вязать плоты, и надо еще догадаться – чем? Гвоздей как кованых, прямоугольных в сечении, вытащенных из стен избы, так и круглых, фабричных, оставшихся от геологов, было штучно, да Градька и не верил железу: там оно быстро перержавеет. Откатывая к реке бревно, он ощупывал капроновые растяжки палатки, отчего Максим как-то внутренне зажимался, но не отказывал.

Максим часто разворачивал карту, внимательно ее изучал и в который уж раз поднимал вверх и ронял вниз брови. Иногда он подзывал Севолодку, который с охотою узнавал на карте ближайшие к Селенью деревни, но особенно удивлялся десяткам других, которые еще значились на старой «генштабовской» карте. Севолодко только и восклицал: «вот здесь у меня жила баушка с дедушкой, а вот здесь крестная, а-а… дак это ведь наша…» – и пытался рассказывать о каждой деревне. При этом он начинал шмыгать носом и пальцем тереть глаза.

К сумеркам хлев лишился десятка бревен, а палатка – растяжек, но плоты были собраны. Ночевали все вчетвером в зимовке. Севолодко с Градькой на нарах, а Максим с Диной в спальных мешках, на разостланной на полу палатке. За весь день меж них не было сказано и десятка слов.

Максим все ворочался и ворочался. Не прошло часа, как он стал выбираться из своего мешка и, опершись рукою на лавку, поднялся в рост. Градька тоже уселся на нарах. В темноте погремел спичками. Максим на фоне окна кивнул головой.

Спички тратить им не пришлось, зола еще берегла угольки, и костер разгорелся сам. Белый дым от костра поднимался неколебимо вверх, и ежели колебался, то, чудилось, лишь откликаясь на человеческое дыхание. Шумела вода, под берегом шлепала по воде какая-то ветка, за избой ухнул сыч.

– Попробуй еще раз вспомнить. Когда ты упал на палец и потерял сознание, лес был другой или нет? – спросил Максим, возвращаясь к их общей заботе.

– Не помню.

– А сколько могло пройти времени?

– Ну… – Градька хотел быть точным. – Если считать по времени пальца… Не знаю. Рука же, говорю, затекла…

– По времени пальца… А потом вы очнулись, спокойно вышли из леса и при этом много не постарели, так?

– Так. Я уже думал об этом. Может, вся штука в том, что это не я вошел в лес, а лес наполз на меня? То есть, не я во время вошел, а оно само как бы…

– Время… – потер щетину Максим, – змея, глотающая свой хвост. Если нас будут глотать с той же скоростью, скоро мы попадаем в свое прошлое, в далекое прошлое. Лес поглотит нас всех, и нам снова придется начинать все сначала. Вырубать, выжигать, корчевать, распахивать… Караул, короче. На юге наступают пустыни, а здесь… Но сравнение, боюсь, некорректное.

– Да. Лес не песок. Лес можно вырубить, – рассудил Градька. – Хотя зачем вырубать? Тут половина деревень уже заросла. Идешь по тайге, вдруг осинник, вдруг березняк, значит поле. На некоторых еще загонки видны. Видно, как раньше пахали, сохами еще, будто половицы… И следы деревни найдешь… А теперь лес. Да и сам район обезлюдел. Населения сократилось в три раза…

– А откуда вы знаете? – Максим сощурил глаза.

– Читал. В районной газете. Пишет тут один краевед. Мне запомнилось. Когда ходишь по лесу, такое запоминается. Будто ходишь по прошлому. А сейчас даже думаю, будто в самом-то деле ходил по будущему…

– Да, – сказал Максим. – Да. Не обязательно попадать в свое прошлое, разворачивая время назад. Достаточно лишь поддаться его ускоренному потоку…

– Никто же не ускоряет, – тихо проговорил Градька.

– Никто. Не мы. Может, даже ничто. Но я здесь не специалист. Я не специалист по времени в широком его понимании. Скорее, специалист по его скорости и направлению.

– Направлению? – Градька не понял.

– Да. Если время идет вперед, значит, оно идет лишь в одном направлении, это аксиома. В какую бы сторону мы ни двинулись, мы идем вперед. Разве это не очевидно? Вот вы пошли направо, но это не значит, что вы идете направо, вы пошли вперед. «Право», «лево», «назад» – это лишь ментальные слепки различных, усвоенных нами с детства «вперед». Я разработал теорию и сейчас пишу монографию. Дописываю. Да! Ведь в чем дело!..

Максим воодушевился, перешел с полушепота на полуголос и начал делать жесты руками.

– Верх, низ, право, лево – это все химеры сознания. Условности, по которым мы ориентируемся, выйдя из утробы матери, то есть, из некой особой пространственно-временной одномерности. Но это сложно понять. Гораздо проще встать на Северном полюсе, в его математической точке, и не найти ни запада, ни востока, а всюду один лишь юг. Любой шаг вперед – шаг на юг. Но, не сделав этого шага, ты никогда не обретешь сторон света. Впрочем, находиться в лесу, по большому счету, все равно что стоять на Северном полюсе. Во все стороны один лес. Опять одномерность, однонаправленность. И чтобы ее преодолеть, нужно все же родиться, сделать шаг, либо выйти из леса. Выйти из леса, да.

Максим осмотрел темноту, сгустившуюся вокруг костра, поежился и подбросил в костер сушину.

– Вся моя теория, Градислав, – тихо продолжал он, – лежит в микромире. Который, как я сейчас понимаю, очень напоминает лес. Считается, что в микромире существует много частиц. Имя им легион. Нет!

Он вдруг резко рассек рукой ночной воздух.

– Нет! Нет, утверждаю я. Микромир одномерен, и в нем существует всего лишь одна частица. Имя ей направлеон. Все частицы рождаются из нее. Точнее, не рождаются из. Постигаются через. Дело в том, что при переходе направлеона из своей одномерности в нашу единственно постижимую четырехмерную кажимость направлеон принимается тысячи разных обличий. И все потому, что мы видим их приходящими со всех направлений. Электроны, нейтроны, протоны, глюоны, преоны, кварки это суть «левоны», «правоны», «передоны», «позадоны», «верхоны», «низоны», «полунизоны», четвертьверхоправоны» и так далее – несть им числа. Но все они суть один-единственный направлеон, запеленгованный при движении разными курсами, с разной скоростью. Пусть это примитивно, но вы понимаете?