Бесланский словарь - Юлия Юзик

Они погибли обе… (Долго молчит.) Каринку я потом нашел в морге. Лицо сильно сожженное было, но я ее по своим приметам узнал… Родинка на лопатке… Шрам на коленке — когда она училась на велосипеде кататься, разбила ногу… И — мозоль от роликов, еще совсем свежая — две недели назад ногу натерла. Я ж ее родинки, как свои, знал. И шрам на коленке — это из ее далекого детства, это все не при мне было, но это ж свое уже, родное, понимаете? До сих пор не понимаю, как матери своих родных детей найти не могли, чужих забирали… Помню разговор: «Как его узнать, у всех детей пальцы на ногах одинаковые». Конечно, сгоревших было много… не приведи Господь… но я бы своих девчонок из миллиона узнал бы…

Во время похорон я еще не понял, насколько все страшно… Все началось потом. День, ночь — не имеет разницы, все слилось в одно, в голове одни только вопросы, одни упреки: почему не смог предотвратить, спасти? Детали этого штурма перебираешь, анализируешь варианты, понимаешь, что все — все! — делалось не так… Чувство вины — оно пожирало меня просто. Вопросы, вопросы… На которые уже поздно искать ответы.

Утром просыпаешься — в постели никого, тишина… Заходишь в детскую — обезьянка на месте, а Каринки нет… Нажимаешь, слышишь это вечное «Я люблю тебя, я люблю тебя!»

Идешь на кухню, включаешь конфорку и зажимаешь ладонью рот, чтобы не завыть от тоски…

Месяц… Целый месяц я был как загнанный заяц. Я садился за руль машины, куда-то ехал, гнал — зачем, куда, не знаю…

В этой школе, помимо Эммы с Каринкой, погиб мой друг — Артур Дзампаев, его жена и их двое детей. Я с Артуром пятнадцать лет неразлучен был. Все погибли. Все. Шесть человек я потерял в один день. Свою любовь, свою семью, своего друга…

Месяц я с. ними разговаривал, просил прощения… Я сходил с ума от беспомощности. А потом… Я был в Воронеже тогда, в полночь катался по городу — просто так, без всякой цели, целый месяц так… Вдруг, в какой-то момент… Останавливаю машину. Выхожу на улицу. Холодно, промозгло. Кругом люди какие-то, парочки, смеются, радуются… Я огляделся, словно в первый раз глаза открыл, — где я? что со мной? где моя жизнь? почему эти люди так жестоки? почему они могут смеяться, когда произошло такое горе?

И тут я понял, что я — не здесь, я не вижу людей вокруг себя, я застрял в том дне, в третьем сентября; все думаю, как расставить военных, как создать оцепление… Где машины «скорой»? Где спецназ? Почему он не вытаскивает людей из школы? Почему никто не хочет прыгать в эту горящую школу? Да, этих спецназовцев дома ждут дети, кому охота прыгать в огонь, я все понимаю. Но дайте тогда прыгнуть туда тем, чьи дети не дома, а здесь… Откуда танки? Как можно по детям из танков? Остановите их, черт возьми!

И вдруг — снег, Воронеж, смеющиеся люди. Такой шок. Я понял, что дальше так невозможно, нужно либо уходить к ним, либо оставаться здесь, — вот в этой зиме, в этой машине, в этом ночном городе.

И я попрощался с ними. Я должен был это сделать — попрощаться с людьми, которых я любил…

И вот я вышел из машины, вдохнул поглубже… Воздух холодный, аж потрескивал… Звезды на небе… Я поднял голову и сказал то, что должен был сказать: «Прости меня, Эмка! Я не смог ничего для вас сделать, я не смог вам помочь… Простите меня и отпустите…» Я рассказал им, как у меня дела, рассказал Эмке про ее мать, Каринке про обезьянку. Ну, потом я сказал Эмке спасибо за ее послание, сказал, что мне все передали.

Потом я попрощался с Артуром, с его женой и его детьми.

Они меня отпустили. Я это почувствовал даже физически. Словно сняли тяжеленный мешок со спины. Я сел в машину и поехал домой.

Скоро будет год, как их нет. Легче не становится. Та же тоска. Сегодня ездил в цех смотреть, как им делают памятники. Все не то, все не то… У Эммы лицо какое-то грустное… И что они такое сделали с ее глазами? Она словно плачет!.. Это так больно, знаете, — видеть глаза женщины, которую любишь… Видеть их высеченными на камне… Я стоял и смотрел на нее, не в силах отвести взгляд…

Простоял напротив ее камня два часа; когда глянул на часы, ужаснулся, казалось, что прошло всего минут десять. Я возвращался оттуда, словно пришибленный…

Сейчас я точно могу вам сказать, что любовь сильнее смерти. Любовь живет сама по себе, для этого на самом деле и не нужен сам человек, его плоть. Любишь ведь не тело, а душу. А душа бесплотна…

Мои чувства не стали слабее после ее смерти. Знаете, даже какие-то простые эпизоды, когда вспоминаешь их, вдруг предстают в каком-то другом цвете… Становятся яркими и такими… выпуклыми, что ли…

Эти воспоминания, — их у меня уже никто никогда не отберет.

Мне скоро будет сорок, у меня была любовь, жена… Она так и не успела родить мне ребенка…

А я единственный сын у своей матери, и она ждет внуков… Наверное, пройдут годы, боль немного стихнет, и я вновь женюсь. Мне нужны дети. Но это будет та-ак, брак по расчету, фикция… Женщина, которую я любил, покоится на кладбище. Другой такой не будет никогда.

У меня теперь впереди муравьиная жизнь… Таскать в дом веточки, крошки… Воспроизводство рода… Муравейник…

Бог не дарит любовь два раза. Да и вообще дарит ее не каждому. У меня она была… А за это поцелованное обручальное кольцо (закрывает лицо руками)… за это «люблю»… вы же понимаете…

Маирбек, муж

Л

Ливень

«В первый вечер такой дождь начался, какого мы ни в какие времена не видели. Страшный ливень, стеной вода стояла. Мы с женщинами спрятались в разбитом доме, в котором раньше школьный сторож жил, — и крыша там худая, и вместо окон дыры зияют. Уже больше десяти вечера было, небо темное, дождь хлещет! Я еще женщинам, помню, сказала:

— Наверное, небеса разверзлись для нас этим дождем, чтобы мы смогли в школу пройти.

Там ведь снайперы сидели, вы же знаете? Потому все боялись к школе даже приблизиться. Но в такой дождь они ничего увидеть не могли!

И пока мы обсуждали все это, слышим — жуткие крики. «Боевики идут! Боевики идут!» Солдаты наши закричали. Так перепугались они этих боевиков, что чуть к нам, теткам, на руки не попрыгали!

А боевики, видать, не ожидали, что кто-то в такой ливень будет на улице, спокойненько вынырнули из школы и пошли.

Ой, какой солдаты шум подняли! Страшное дело! Боевики от этих криков сами перепугались и потому стрелять даже начали. Солдаты, когда стрельбу услышали, вмиг убежали! А нас, женщин, оставили в этой сторожке. Но боевики нас не тронули, они быстро-быстро ушли… Несколько здоровенных таких мужиков. Даже боевики, видите, смекнули, что сейчас их могут начать штурмовать, они беззащитны были в тот дождь — сидят, как в осажденной крепости, и ничего не видят вокруг.

Но штурм никто не начал, что вы! Солдаты разбежались, завидев боевиков, нас чуть не подавили, да и все…»

Светлана, бабушка

М

Матка

«Я очень хочу ребенка: такого крепенького, веселого малыша. Утешиться хочу, высушить слезы… Мне снится, как я беру его на руки и кружусь с ним на руках по комнате, смеясь… Но это невозможно…

Невозможно для меня.

…У меня нет матки!

Ее вырезали после его рождения. Иногда думаю: надо же, как получилось! Словно кто-то вслед за ним сжег мосты. И вот теперь — ни его, ни кого-то другого.

Никогда.

Зимой, спустя полгода после теракта, мы ездили с мужем в Москву. Мы хотели найти суррогатную мать, которая выносила бы нашего ребеночка…

У меня нет матки, я не могу носить в себе плод, но мой единственный яичник еще ведь может что-то сделать, так?

Меня обследовали, взяли анализы, но оказалось… Оказалось, что я вообще пустая… Во мне ничего нет: ни матки, ни полноценных яйцеклеток… Я пустая! Во мне ничего нет! (Громко и нервно смеется.) Женщина без матки — кто? Ничтожество… Инвалид… Когда он погиб, я так мечтала о ребенке… Хотя бы одна яйцеклетка!.. Ничего… Ничего… (Закуривает и замолкает.)

Мой мальчик был похож на мужа, смотрите… (Достает фотографии.) Красивый, да? Славный мой мальчик… (Мечтательно.) Такой нежный, такой ласковый… (Резко, словно очнувшись.) Муж сдаст сперму, ею оплодотворят другую, то есть, я хотела сказать… я хотела сказать… Ребенка моего мужа выносит другая женщина, не я… Суррогатная мать… Она просто выносит ребенка моего мужа. Моих генов в нем не будет, ну и что? Он был копией отца — вот, смотрите…»

Элла, мать

Молитва

«Когда она была совсем маленькой, то часто наблюдала за мной во время молитвы. Спрашивала, что это такое, зачем это нужно… Я рассказывала ей о Боге… Когда она подросла, я стала потихоньку приобщать ее к определенным ритуалам, которые полагается совершать. И вот в этот последний год она стала молиться — утром и вечером. Священник научил нас краткой молитве Серафиму Саровскому, и обычно мы именно ее и читали.