Искалеченная - Хади

О том, что ждет меня, я запрещаю себе думать, боюсь представить брачную ночь, потому что ничего не знаю о ней. Как ничего не знаю и о своем муже.

Я молюсь, чтобы он оказался хорошим человеком, с которым я могла бы приятно проводить время. Я спрашиваю себя, есть ли у него машина, будем ли гулять по вечерам, ходить в кино, есть шаурму, греческий или ливанский сэндвич, мороженое-конус. Детьми мы покупали мороженое от пяти до десяти сантимов – конус стоил слишком дорого. А может, он будет настолько щедрым, что я смогу помогать родителям. Даст ли он мне денег па украшения, на красивую одежду, обувь? Все это было предметом для обсуждения между подругами во время предыдущих церемоний, когда мы видели шикарно одетых мам. «Ты видела ее кольцо? Надеюсь, однажды у меня будет такое же… Ты видела ее бубу? Надеюсь, однажды…»

Девушки носят длинные юбки, обычные набедренные повязки, но не бубу, как мамы. У меня были золотые украшения, доставшиеся мне от бабушки, но немного: я не то чтобы из бедной семьи, но и не из очень богатой. Что касается мам, то они носят драгоценности, полученные после замужества или доставшиеся от родителей.

Запертая в моей комнате с подругами, я повязываю волосы белой лентой. После обеда женщина приходит заплести косички невесте, это особая техника. Одна большая косичка на макушке, две обрамляют лицо и еще две на затылке. А в это время тамтамы звучат все громче, мамы танцуют и поют. Возможно, для того, чтобы заставить нас не думать о том, что будет дальше.

После ужина – после того как все потанцевали, спели и наелись, – после полуночи, ближе к часу ночи, меня повели к мужу в свадебную комнату. Он находится там с другими мужчинами, сидящими повсюду, но я его еще не знаю. И никто мне его не показывает, поскольку видеть его до окончания церемонии нельзя. В деревнях, если невесте повезло и она увидела будущего мужа до церемонии, ее тотчас прячут. Муж тоже не должен видеть ее.

Я не имею права выходить из комнаты и мало-помалу чувствую, как груз опускается на мои плечи – головная боль, и ничего не хочется, ни есть, ни пить. У меня все болит. Но это, наверное, от страха перед тем, что меня ждет, перед брачной ночью.

Иногда, слушая разговоры мам, можно сделать вывод о том, что некоторые мужчины грубы со своими женами в первую ночь. Никто еще не говорил, что невеста не была девственницей. Если так и было, ее семья хранила секрет, и особенно ее муж. Иногда говорили о молодой невинной девушке, которая, захворав, оставалась в постели еще несколько дней после брачной ночи. Я знаю, что «это» больно. Я знаю, что будет кровь. И час настал.

Тети приходят за мной в комнату и просят подружек выйти, поскольку должны дать мне советы, не касающиеся никого, кроме меня. Советы относительно просты: применение разных духов, использование только нового ведерка для обмывания. Все ново в этот день. Белые ленты, бубу, платок и газовая вуаль.

Маму я почти не вижу, она очень занята с гостями, но приходит проверить, хорошо ли заплетены косички, и исчезает в семейном муравейнике, бросив на меня беспокойный, почти испуганный взгляд. О чем она думала? Я была в те минуты, как говорят у нас, «девушкой, которая входит в комнату». Может, мама говорила себе, что я, конечно, физически выгляжу взрослой, но еще совсем ребенок. И задавала себе главный вопрос: девственна ли я? Все мамы всегда беспокоятся об этом до последней минуты. Ни одна из них не признается, что «вырезанная» дочка может иметь проблемы при первом сексуальном контакте и даже позже. Они и их дочери прошли через это, но все молчат, и я ни о чем не догадываюсь.

Меня выводят из комнаты с особой церемонией, берут за руку и ведут к центру двора. Две женщины сопровождают меня, другие следуют за нами, напевая куплеты и хлопая в ладоши.

В середине двора меня сажают на большую ступку, служащую для измельчения проса. Ее поставили вверх дном. Новое ведро с водой около меня, здесь же маленькая тыква. В воду положили ароматные травы, рядом ладан. Женщины снимают ленты с моих волос, потом бубу, и я остаюсь только в набедренной повязке. Теперь символически мое тело готовят к «жертвоприношению»: льют немного воды на голову, поют и обмывают. Сейчас я кукла в их руках, так продолжается минут двадцать. Затем я надеваю бубу, надушенное ладаном. Оно белое – символ девственности и «очищения», которое я перенесла в семь лет. С более тугой и тяжелой набедренной повязкой я направляюсь в свадебную комнату, моя голова покрыта вуалью.

Поскольку наш дом в день церемонии был переполнен гостями, комнату приготовили на другой стороне улицы, у соседей мандингов. Это узкая комната с голыми стенами, площадь которой настолько мала, что на полу может уместиться только один матрас. На нем белое покрывало и противомоскитная сетка. Женщина, сопровождавшая меня сюда, уходит. Я одна.

С этой минуты мою память словно заблокировали, будто я запретила себе думать о том, что произошло в той комнате. Я знаю, что он вошел, но я не хотела смотреть на него и не сняла вуаль. У него в руках потухшая керосиновая лампа. Это единственное, о чем я помню. Я проснулась на следующий день часа в четыре утра с восходом солнца. Крики и причитания перед дверью вывели меня из комы, в которую я погрузилась. Мужа не было. Мамы выглядели счастливыми: они получили то, что хотели, а подруги сказали мне:

– Господи, ну и кричала ты вчера вечером! Все в квартале слышали.

О боли я помнила, о криках нет. Это была настолько невыносимая боль, что я потеряла сознание, ничего не видела, ничего не слышала в течение трех или четырех часов. Во мне просыпается ненависть к той части моего тела, интимная рана на которой не затянется никогда.

Незнакомец

В течение недели изоляции я останусь с тетушками в доме моего дедушки. Они обязаны менять повязки, испачканные ужасом, произошедшим накануне, кормить меня понемногу, поскольку я почему-то должна мало есть, и помочь мне ходить в туалет. По традиции после свадьбы девушка должна носить вуаль и не покидать комнату восемь дней. Муж возвращается каждую ночь. Меня поместили в бывшую комнату бабушки Фулей, где был только матрас на полу. Там я снова разразилась слезами, вспоминая о ней. Она защитила бы меня, не позволила выдать замуж насильно.

Днем комната полна народу – мои подруги составляют мне компанию. Вечером комната пустеет и приходит муж. Иногда он заходит днем, но ненадолго, Я смотрю на этого незнакомца краешком глаза, украдкой, без малейшего интереса или желания его узнать. Он примерно на двадцать лет старше меня. Я и несчастна, и разочарована. Я надеялась увидеть молодого мужчину, того, кто мне больше подходит по возрасту.

На четвертый день мое разочарование усилилось. Когда мои друзья по театру пришли навестить меня, он устроил скандал. Месье ревновал? Может, он любил меня… Скорее он был собственником и мачо. Одна из теть попыталась успокоить его:

– Ну хватит, ты преувеличиваешь. Это друзья, мальчики, живут в этом квартале всю жизнь. Они имеют право прийти поздороваться с ней!

– Она замужняя женщина! Мальчики не могут входить в ее комнату и садиться возле нее!

– Оставь свою ревность при себе! У тебя нет никаких причин для нее!

Он обращался к моей тете, не смотря в мою сторону, на языке сонинке, поскольку не говорил на волоф. Моя реакция была незамедлительной.

– Друзья имеют право видеть меня! Впервые я обратилась к нему, но он даже не обернулся.

В последний день заточения все в квартале принялись за большую стирку, нужно постирать, как минимум, одну из одежд или набедренную повязку в каждом доме. Я не знаю значения этого обычая, но думаю, что речь идет еще об одной форме очищения. Что моют? Мое сознание или мою душу?

Сегодня церемония подходит к завершению. Убивают быка или барана, потом выводят меня из комнаты, чтобы одеть в специальное бубу, сотканное вручную, цвета индиго. Я становлюсь другой женщиной, поскольку муж окончательно овладевает своей женой – и уже навсегда, – как только она оденется в символическое бубу. Я должна подойти к нему при всех, пожать ему руку и стать перед ним на колени в знак подчинения.

Я все еще ничего не чувствую к этому незнакомому мужчине, кроме страха и отвращения от того, что он со мной сделал. Страх и отвращение возвращаются каждый вечер.

Он не сумел приручить меня, не смог понять, что я – маленькая неопытная девочка, которую нужно всему научить. У нас не было никакого общения, никаких других разговоров, кроме: не хочу ли я съесть или выпить чего-нибудь? Воспитание не позволяло ему рассматривать женщину не только как тело, распластанное на матрасе. Однако муж мой жил в Европе, в Париже. Но в доме для иммигрантов, откуда почти не выходил.

Я покорилась, потому что в любом случае дороги назад не было. Я выбрала безразличие – единственное чувство, на какое оказалась способна. Поскольку муж должен был уехать, самое плохое осталось позади, нужно только набраться терпения, закрыть глаза и стиснуть зубы.