Василий Львович Пушкин - Наталья Михайлова

Кто обучил Василия Пушкина русской грамоте — неизвестно. Не исключено, что это мог быть отец Алексея Малиновского, его товарища по детским играм, — священник церкви Живоначальной Троицы. А вот имена учителей-французов до нас дошли — в записках А. С. Пушкина:

«Семья моего отца — его воспитание — французы — учителя. — /Мг./ Вонт. <?> секретарь Mr. Martin» (XII, 307).

Увы! мы знаем только их имена. Правда, можно с уверенностью сказать, что они не были французскими парикмахерами, поварами, беглыми солдатами, которые по прибытии в Россию из Франции назывались учителями (в 1770 году в Петербурге французский посол с изумлением узнал в таком «учителе» своего бывшего кучера). Успехи во французском языке и Василия, и Сергея Пушкиных свидетельствуют о том, что братья учились у профессиональных педагогов-иностранцев. Василий, как и Сергей, французским овладел в совершенстве — читал, писал, а потом и сочинял стихи на французском языке.

Он по-французски совершенноМог изъясняться и писал… (VI, 6).

Конечно, знать французский было необходимо: французский — не только язык светского общения и дипломатии, это язык великой французской литературы.

Василий изучил еще английский, немецкий, итальянский, латинский языки.

Мы не знаем наверняка те предметы, которые в семье Пушкиных входили в курс домашних наук. Скорее всего, это были история, география, математика. Без танцев, верховой езды, фехтования тоже нельзя было обойтись.

Разумеется, жизнь отрока Василия Пушкина проходила не только в занятиях, хотя они и отнимали много времени. Еще были игры с братом и сестрами, с дворовыми ребятишками. Еще были встречи с родней: не только Пушкины принимали в своем доме родственников, но и те приглашали их к себе в гости. В Москве, как нигде, дорожили родственными связями. Хорошо про это сказала Е. П. Янькова:

«В наше время, пока можно счесться родством — родня, а ежели дальнее очень родство, все-таки не чужие, а свои люди — в свойстве. От знакомства и от дружбы можно отказаться, а от родства, как ты не вертись, признавай не признавай, а отказаться нельзя: все-таки родня. Покойник Обольянинов правду говорил: „Кто своего родства не уважает, тот себя самого унижает, а кто родных своих стыдится, тот чрез это сам срамится“»[50].

Родни в Москве всегда было много. Знакомый В. Л. Пушкина и А. С. Пушкина московский поэт Владимир Сергеевич Филимонов в поэме «Москва. Три песни» писал о плодовитой московской семье:

С Ордынки до Миюс, от Лужников до ВспольяВсе свояки да кумовья,И степени различной братья,Золовка, мачеха, сноха, невестка, сватья,Тесть, свекор, вотчим, шурин, деверь, зять!Легко б из сестр составить роту.Из дядей полк навербовать,А теткам — не было и счету.Бывало, в святки, на святой,Москвич — молодчик, всем родной,Послушный внук, племянник ловкий,Ухватской четверни обломит все подковки,Колеса обобьет, исшмыжет полозки.Когда обрыщет все родные уголки[51].

Василий Пушкин с детских лет был принят в большую московскую семью.

Вероятно, были и выезды на лето в загородные усадьбы отца, где на лоне природы будущий стихотворец научился любить журчащие ручейки, кудрявые рощи, душистые луга, пение птичек — всё, что идиллически опишет он впоследствии в своих стихотворениях:

С каким весельем я взирал,Как ты, о солнце, восходило,В восторг все чувства приводило!Там запах ландышей весь воздух наполнял,Там пели соловьи, там ручеек журчал… (131).

Москвичи имели обыкновение ездить весной в Подмосковье, в Новый Иерусалим, слушать пение соловьев. Пройдет время, и стихотворец Василий Пушкин будет рассказывать о соловушках в своих баснях.

Прогулки по Москве и в детские, и в отроческие годы обогащали яркими впечатлениями. Город был похож на большую деревню. Рядом с великолепными дворцами и пышными чертогами богачей ютились бедные избы, крытые не только тесом, но и лубом, и соломою. Парки и сады соседствовали с огородами и лугами, где паслись лошади, коровы и овцы. Немощеные улицы и переулки после дождя становились непроходимыми для пешеходов. В грязи вязли кареты. В больших лужах, которые можно назвать маленькими озерами, плескалась домашняя птица. Но Первопрестольная все равно была прекрасна: древний Кремль, высокая колокольня Ивана Великого, золотые маковки церквей, зеленые берега Москвы-реки… Василий Львович с детства полюбил родной город, стал знатоком московских достопримечательностей: недаром друзья будут поручать его попечениям приезжих иностранцев.

Об особенной жизни отставной столицы написал в 1835 году А. С. Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург», в главе «Москва». Конечно, в очерке московского быта сказались воспоминания о его московском детстве. Но созданная им точная и выразительная в своих деталях, мастерски написанных портретах картина по запечатленной в ней эпохе относится не только к допожарной Москве 1800–1812 годов, но и прежде всего к Москве 1770–1790 годов, то есть ко времени А. Н. Радищева (ведь пушкинское «Путешествие из Москвы в Петербург» зеркально по отношению к радищевскому «Путешествию из Петербурга в Москву»), а следовательно, и ко времени В. Л. Пушкина, ребенка, отрока, молодого человека.

«Некогда в Москве пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству; некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма — пряниками; московские обеды (так оригинально описанные князем Долгоруким) вошли в пословицу. Невинные странности москвичей были признаком их независимости. Они жили по-своему, забавлялись как хотели, мало заботясь о мнении ближнего. Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками. Другой выедет в Марьину Рощу в карете из кованого серебра 84-й пробы. Третий на запятки четвероместных саней поставит человек пять арапов, егерей и скороходов и цугом тащится по летней мостовой. Щеголихи, перенимая петербургские моды, налагали и на наряды неизгладимую печать. Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы» (XI, 246).