Игра в «Мурку» - Е. Бирман

Так, за разговорами, приехали в Тверию. Запарковали машину. Подошли к озеру. Постояли на набережной. Посмотрели на Тверию, посмотрели на озеро — поехали дальше. Но прежде чем подняться на Голанские высоты, еще поискал чего-то Теодор в окрестностях Генисаретского озера и наконец остановился у какого-то современного, но низкого зданьица.

— Что здесь? «Джон Баптист», — прочел Серега на здании.

— Это кто? А, знаю, — Иоанн Креститель.

Посмотрели на реку Иордан, Серега оценил пренебрежительно ее ширину, вытряхнул из кармана брюк пару крошек, на вид несъедобных, попытался скормить их рыбкам. Затем попросил Теодора спуститься к реке, присел вместе с ним на корточки у самой кромки, взял его руку и макнул в воду.

— Это зачем? — спросил Теодор, но Серега только хитро улыбнулся в ответ. Мол, не такие поверхностные курсы повышения квалификации в нашей организации. Еще приобрел Серега в магазинчике бутылочку со святой водой из реки Иордан.

— Для полковника, — сказал. — Мелочь. На нарушение субординации не тянет, только подчеркивает профессиональную подготовку, — пояснил он Теодору.

«Не так уж он прост», — решил для себя Теодор. Теперь ничего не мешало подняться им на Голаны. Ну что рассказывать о Голанских высотах? Если вы там бывали — знаете, как там дышится, как просторно, как звенит тишина, какие есть там озера и водопады, как роится и пахнет чистейший воздух, какая там первозданная нетронутость старых минных полей. А чтоб еще полнее насладиться широтою раскрывшихся далей, апрельской зеленью с черными валунами, которые разбросаны будто специально, чтобы очаровать и расшевелить душу, хорошо бы нам, подобно тому как запивают кофе водой, мысленно заезжать при этом в Бней-Брак, как когда-то заехал туда Теодор с той только целью, чтобы развернуться на трассе Гея. Проплутал полчаса в переулках и выехал с трудом на улицу Жаботинского, но уже в Рамат-Ган.

Проехали Голанские высоты из одного конца в другой, постояли на площадке, с которой открывается чудная артиллерийская позиция на дружественную России Сирию. Несмотря на то что начал Теодор про сионизм не с начала, а по краткому курсу сионизма — с погромов и Герцля, дошел он только до подлости англичан, именуемой ими real politic, и их Белой книги, не позволявшей евреям ступить на землю предков до провозглашения государства. Поскольку про подлость англичан Серега был наслышан на курсах повышения квалификации, то он вовсе не удивился. Но тут стали они спускаться с Голан к Кирьят-Шмоне, и такие перед ними развернулись пропасти, такие открылись красоты, что Теодор прямо захлебывался от восторга, указывая на них Сереге. Смотри, смотри, говорил он, сосны пирамидальные, словно из стены, на склоне обрыва почти горизонтально растут! Точно монголы в пиршественных халатах копья вперед наставили. Знаю, что монголы на лошадях воевали саблями, но здесь они словно спешились и приготовили копья к бою! А вот сюда посмотри, Серега! В эту пропасть! Видишь? Правда, до чего красиво? И так Теодор распалился, расписывая красоты еврейского севера, что Серега уже не столько смотрел на красоты, сколько на Теодора, и чувствовал удивление в коктейле с завистью и проникся уважением к энтузиазму Теодора, от которого разило такой любовью к своему Отечеству, какую даже школе КГБ привить ученикам не всегда удается. Но потом Серега все же отвлекся от речей слегка охрипшего Теодора и сам начал смотреть вокруг, не слушая речей сиониста.

Когда съехали на равнину, Теодор будто и сам стал ровнее, и речи его стали рассудительнее, и хрипота прошла.

— И ведь придется нам, Серега, рано или поздно отдать Голаны, — сказал он с грустью в голосе.

— Зачем отдавать? — встрепенулся Серега. — Не нужно отдавать.

— Ради мира, Серега. Ради мира, — сказал Теодор.

И развел теорию. Со слов его выходило, что чем меньше Еврейское Государство, тем для него лучше. Потому что, чем больше территория, тем больше на ней Соседей и тем меньше концентрация еврейского населения. И в идеале было бы хорошо, если бы Еврейское Государство стянулось в точку. Тогда концентрация еврейского населения стремилась бы к бесконечности.

— И сила Еврейского Государства в этом случае возросла бы бесконечно! — заявил Теодор.

— А сила почему? — искренне удивился Серега.

— А помнишь, Серега: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва»?

— Ну, помню, конечно, — отвечал Серега. Он мысленно вынул из карты Россию, выковырял и Еврейское Государство, повертел их в руках, отложил Еврейское Государство в сторонку, двумя руками приладил на место Россию, затем осторожненько вернул карте Еврейское Государство и прижал его ногтем, втиснув между Соседями и морем.

— Вот! А за точку уже совсем отступать некуда! Позади точки — только точка! — провозгласил Теодор победным тоном.

Дальше они ехали молча. Видимо, Серега обдумывал Теодорову политическую геометрию. Да и сионизм он сегодня почувствовал как будто с другой стороны. Так они доехали молча до Нацрат-Илита, куда Серега попросил Теодора отвезти его. Разве что состоялась между ними еще одна беседа по дороге — Теодору захотелось поддеть Серегу.

— Слышал ли ты, Серега, о тайных масонских знаках? — спросил Теодор.

— Слышал, конечно, — ответил Серега, — но нам в школе КГБ говорили: поменьше отвлекаться на эти знаки, а больше заниматься самими евреями.

Теодор чертыхнулся, а Серега расхохотался. «Он совсем непрост», — подумал Теодор и продолжил.

— Разумно, — сказал он. — А ты сам никогда не задумывался о символике, заключенной в букве «е»? Например, в ее использовании в качестве заглавной буквы в именах и фамилиях?

Серега вспомнил свою агентурную кличку Есенин.

— Буква «Е» в начале имени или фамилии обозначает еврея? — спросил он.

— Именно, — ответил Теодор и замолчал.

— Как быть с Онегиным? Ведь он Евгений.

— Давай подумаем, — отвечал Теодор, -

«Мой дядя, самых честных правил,Когда не в шутку занемог…»

Кто, кроме евреев, начинает в первом же предложении рассказывать о болезнях?

— Передержка. Это ведь он не о себе, а о дяде.

— Серега, включи логику. Если дядя его… Кто тогда сам Евгений?

— Понятно. А Ерофеев?

— А ты у него в книгах хоть раз встретил слово на букву «е»?

— Нет, только на «ж».

— А жалует он этих на букву «ж»?

— Не очень.

— То-то же. Маскировка.

— Никто ведь не жалует… — сказал Серега и осекся, теперь Теодор засмеялся.

— Другие не жалуют и помалкивают, чтобы не связываться, а он издевается. Никто, Серега, — Теодор приподнял назидательно указательный палец правой руки, которую он с этой целью оторвал от руля, — никто не станет издеваться в своей книге над «ж», если он сам не «е».

До самого Нацрат-Илита уже совсем не было молвлено между ними ни слова. В какой-то момент болотный запах заполнил машину. Теодор выключил кондиционер и открыл окна. Ворвавшийся снаружи воздух уже не пахнул болотом, но столкнулся с музыкой (наугад вытащенный из бардачка Бетховен). Неожиданный коктейль был сразу отмечен обоими пассажирами. Так они и едут дальше: задумчивый Теодор, приумолкший русский разведчик, немецкая музыка и шумящий под колесами и врывающийся воздухом, эхом и запахами Ближний Восток.

В Нацрат-Илите было у Сереги дело к другой пожилой паре агентов. Серега должен был разобраться с этим делом на месте. Там женщина вроде бы мутила воду, склоняя мужа к измене Родине. Нужно было ее переубедить, для этого вез ей Серега ностальгический подарок — когда-то опубликованный самиздатом устав КГБ, организации, которой уже вроде бы нет. Но существуют, должен был сказать склонным к отпадению агентам Серега, передавая подарок, другие организации, новые, а Родина остается той же. Родина, она и есть Родина, повторял Серега слова майора Пронина из недавно полученной им шифрограммы, особенно когда правила верности ей определяются этим уставом.

И все же сионизм не шел у Сереги из головы. Он поерзывал на сиденье автомобиля рядом с водителем и, когда расставался с Теодором на въезде в Нацрат-Илит, где должны были подобрать его то ли муж, то ли жена, ненадежные агенты, вышел из машины, посмотрел Теодору в глаза и сказал, как будто бы даже не от себя, а от имени всей Великой России:

— Нет, нельзя отдавать Голаны.

При тусклом свете фонарей автобусной остановки, где высадил Теодор Серегу, лицо его казалось особенно серьезным, задумчивым и значительным. Ни до, ни после этого момента уже никогда не покажется Серега Теодору таким похожим на поэта Есенина в великие и грустные моменты его жизни. Они простились, и, отъезжая, думал Теодор, что Серега, пожалуй, даже и не внук еврея. Ну, может быть, правнук.

Дальше поехал уже Теодор в одиночестве через края больше деревенские, а от всего деревенского у Теодора всегда щемило сердце. А у кого не защемит? Еще, будто продолжая беседу с Серегой, он как бы и ему объяснял свои чувства таким вот образом: ты представь, Серега, идешь ты с Красной площади на Манежную и дальше держишь путь на Тверской бульвар, а по дороге у тебя между Манежной площадью и Тверским бульваром — вдруг пшеничное поле с васильками по обочинам или усадьба Ясная Поляна. Разве у тебя не защемило бы сердце? Но нет рядом Сереги, он сейчас разбирает устав с двумя заблудшими овцами. Ну, нет, не заблудшими. Нашел же их Серега, пьет с ними чай, закусывает мацой, что осталась от праздника Песах. Хорошая маца, вымочена в воде, обжарена в курином яйце на оливковом масле.