Раб - Александр Щёголев

И тогда я забыл свое имя.

Третье. Безумные мучения, в которых человек рождается, неминуемо приводят к тому, что вместе с ним рождается безумное зло, несознаваемое и неконтролируемое. Примечательный факт: младенец с первых мгновений умеет плакать, и затем всю жизнь делает это весьма энергично, тогда как смеяться учится долго, постепенно, не сразу овладевая голосом. Только ли физиология виновата?.. Книга убедила меня, что я — раб собственной грязи. Но это не совсем точно… о, прости, прости!.. Это следствие. Гораздо более страшным является то, что я раб себя самого. То есть раб того безумного зла, которое родилось вместе со мной и прекрасно живет во мне. Как вырваться из оков? Я понял — чтобы стать господином над своим маленьким злом, нужно стать рабом всеобщего добра, ни больше, ни меньше. Но что это такое, и как это сделать, в тот момент мне было неведомо.

И я отказался от себя бренного, целиком отдавшись размышлениям.

Изложенные открытия и решения не были настоящим Пониманием. Но они указали путь. Они помогли отыскать впоследствии формулу покоя. Они помогли мне стать господином. Я вспоминаю их с гордостью.

Размышления текли неспешно, наполняя смыслом каждую минуту моего существования. Я доставал фильм с так и не посмотренным фильмом, в тысячный раз прочитывал название и думал… Я думал о том, что «Безумное животное» идеально подходит для обозначения меня, как представителя фауны Земли, и не только меня, но и… дайте им зеркало! — шептал я… Думал о сумасшедшем мире, в котором сумасшедшие родители производят сумасшедших детей, а потом с гневом встречают врачей по делам несовершеннолетних. В котором безнадежно потерянный разум лечат баландой в специальных клиниках. Почти как меня, — я улыбался, — чаем с хлебом… Думал о необъяснимых потерях памяти миллионами живущих, о тотальном отсутствии целей… А у меня, плакал я, есть ли цель и память?

Впрочем, все эти проблемы казались мне бессмысленно мелкими. И занимал меня, в основном, единственный вопрос: откуда Келья? То есть — каково ее происхождение? Различные варианты выдавал мой обострившийся интеллект. Одна гипотеза утверждала природный характер Кельи: будто бы существует такая объективная реальность, как силовое поле добра, физическую сущность которого человечество пока не познало, и я, случайно оказавшись в месте возникновения какой-нибудь аномалии, какой-нибудь бури этого поля, имел неосторожность попасть в ловушку. Другая, куда более традиционная версия, наоборот, говорила о том, что Келья создана некой разумной силой, чужой для нас, но не чуждой нашим бедам. И наконец… Божественное происхождение — эта возможность переворачивала все внутри, заставляла меня трепетать обрывком бумаги на ветру. Впрочем, будучи профаном в этой сфере знаний и чувств, я и отсюда извлекал лишь новые вопросы. Кто написал Книгу? Куда ушли те, кто прочитал Книгу до меня? Смешно… И только изгнав подобные размышления, прекратив выдумывать версии и старательно обосновывать их, только тогда я сделал второй шаг к Пониманию.

Я понял, что настоящую ценность имеет единственный вопрос — ЗАЧЕМ?

Зачем есть Келья? — спросил я. И ответил без колебаний: чтобы в ней была Книга. Да, но зачем есть Книга?! — над этим вопросом я думал гораздо дольше. Все же нашел истину: чтобы делать меня чище! А зачем нужно делать меня чище?

Последний из вопросов оказался неимоверно трудным. Сколько ни ломал я голову, сколько ни терзал фантазию, никак не мог увидеть смысл в очевидном. Несомненно, Келья исправляла во мне то, что можно было исправить. Но зачем, зачем она тратилась на столь крошечную душу? В чем предназначение такого, как я?

Долго вопрос оставался неприступным. Казалось, ответ рядом, стоит лишь чуть-чуть напрячься. Я был упрям в стремлении понять — так упрям, как ни в чем ранее. Тщетно, разумеется. И понадобилось новое чудо, чтобы в очередной раз открыть мне глаза.

Однажды, изнуренный поисками смысла, я решил восстановить в памяти свой тяжкий путь прозрения, весь целиком, с самого первого дня, дабы попробовать взглянуть на себя со стороны — взором сочувствующих стен. И я принялся вспоминать время прихода в Келью, стараясь не упустить ни одну деталь, начиная с роковой тусовки: как я пришел в гости, как мне открыли… Но попытки воскресить пережитое закончились крахом. Сумел я добраться только до финала вечера встречи. А там… Увидел с ужасающей ясностью, как бью. Женщину. По лицу. Раз. Другой… Реакция последовала немедленно: жесточайший стыд скрутил мой рассудок. Каким же я был гнусным мужиком! — лишь об этом далее и мог думать, лежа навзничь на скамье.

Ночь растянулась на две: я не спал. А утром, когда в оконце окончательно посветлело, на меня обрушился новый приступ стыда. Таким прессом былое никогда еще не давило! Я даже не плакал, и даже не шептал проклятия, я тыкался носом в колючий матрац, выталкивая сухие стоны сквозь омертвевшие губы, и погибал. Встряска явилась слишком неожиданной для меня — в плавном течении изысканных дум я стал потихоньку забывать о существовании подобных страданий. Но, в конце концов, прошлое сжалилось, и я сумел приподняться. Затем сел. Поднес ладони к глазам и долго их разглядывал. Обыкновенные ладони…

Спасительная мысль вспыхнула ярче свечи. Я дал команду: рука послушалась, ожила, размахнулась, и, помедлив секунду, шлепнула по моей щеке. Ощущение было удивительным! Я ударил еще раз, посильнее. Потом по другой. А потом… Я принялся хлестать себя руками по щекам, не жалея сил, с бешеной радостью подставляя лицо ударам. Было очень неудобно бить самого себя, руки в последний момент норовили смягчить пощечину, кроме того, было больно и противно, но я бил, я терпел и старался, благословляя суровое лекарство, потому что чувствовал, как отпускает, как уходит позор прошлого безумия. Я давал себе пощечины — самый вразумительный из аргументов, — и продолжал такое обучение основам морали до тех пор, пока не заметил…

Чудо. Свершилось.

В стене рядом со скамьей имелась дверь.

Дверь!

Почему я не видел ее раньше — вчера, позавчера, в день прихода? Почему проходил мимо? Непостижимо… Первым моим желанием было вскочить и распахнуть ее. Совершенно естественное желание! Но я не двинулся с места, усмирив унизительную поспешность…

Пишущий эти строки, ты исступленно повторяешь слово «Грязь». Но осознаешь ли ты, о чем пишешь?

О, да.

Объясни всем, что вкладываешь в него.

Не могу…

Значит, ты лжешь!

О, нет.

Тогда объясняй.

Раньше для обозначения всего отвратительного было слово «грех». Конечно, часто им клеймили и вполне нормальные, и даже хорошие вещи, но оно заставляло людей страдать: от страха, от пыток, от стыда. Нынче же такие времена, что грех никого не беспокоит, не побуждает мучаться от свершенного и терзаться не свершенным. Однако необходимость этого ничуть не уменьшилась! Вот и приходится искать новые слова, привычные, но не слишком уютные. Я так понимаю смысл существования слова «грязь».

То есть, по-твоему, «грязь» — то же, что и «грех»?

Не знаю, отыщется ли на Земле мыслитель, способный объяснить слово «грех». Если отыщется, только он и сможет проделать то же с «грязью». Он гадливо сунет в бездонную жижу свои руки, надежно спрятанные в перчатках, вытащит сочный, истекающий вонью ком и швырнет в лицо желающему — пробуй! А я… Я только использую готовые слова — те, что подарила мне Книга.

Правильно, пишущий, ты не способен воспринять чужую мудрость, как свою. Ты просто послушен. Но искренен ли ты в самобичевании? Не бравируешь ли ты понапрасну словом «грязный»? Вот главное, что может заинтересовать в беседах с тобой.

Жестокий вопрос… Прости меня, я хотел сказать — сложный вопрос. Да, я говорю о себе — грязен. Ведь так и есть в действительности! Хоть и не совершал я пока особо плохих, изощренно подлых поступков, но по поступочкам! Но по мыслям, по мечтам, — я не достоин даже суда. И я понимаю это отчетливо. Вопрос в том, искренне ли я хочу очиститься. Я… Я слаб. Я твержу сам себе с упорством кувалды — хочу очиститься. Так ли на самом деле? Мне страшно заглядывать в себя глубже разума. Прости, если за это можно прощать. Пожалуйста, посмотри вместо меня. И ответь, если есть кому отвечать: что там?

Не отвечу, пишущий.

Выход…

Я сидел, сражаясь с мальчишескими порывами, сдерживая в горле всхлипывания. И смотрел сквозь наползающую пелену на вычеркнутый из надежд прямоугольник. Понимание неудержимо росло, крепло в моей груди! Теперь я знал ответ: для того лишь Келья нянчилась со мной, чтобы мог я отсюда выйти, чтобы увидел эту дверь. А выйдя, чтобы не оставил Келью одинокой, вернувшись с новым заблудшим — вот оно, предназначение. Я должен привести сюда…