Танец с жизнью. Трактат о простых вещах - Олеся Градова

Я могла работать, влюбляться, путешествовать — когда и с кем захочу. Он просто отходил в сторону и ждал моего возвращения — из очередного романа или из очередной командировки, ожидая моего рейса в Шереметьево. Именно поэтому мы были вместе столько лет.

В контексте грядущей встречи с Дамиром я подумала — а надо ли тянуть прошлое в новую и, возможно, захватывающую историю? Может, перечеркнуть все и отказаться от развития тупиковой ветви сюжета? Рано или поздно я должна была уйти от Ивана. Мне нужна СВОЯ жизнь… Так я начала приводить различные доводы и убеждать себя, оправдывая жажду новых, будоражащих кровь приключений.

Я записала номер Дамира в записную книжку и еще раз улыбнулась зигзагу удачи — вот как бывает, что люди встречаются благодаря высоким технологиям.

Изменяла ли я раньше Ивану? Редко, но случалось. Каждый раз это заканчивалось быстро и ^одним и тем же. — я влюблялась, скоропостижный роман, и меня отправляли в виртуальный шредер без права переписки. Я страдала несколько недель. Потом изливала свою очередную историю без хэппи-энда на бумагу, то есть в файл Word, вешала ее в личном блоге и собирала рецензии незнакомых читателей.

Редко, очень редко, отправляла файл герою этого рассказа, убеждая себя, что в каждой истории надо поставить точку. Так я и привыкла ставить точку, оставляя за собой право на последнее слово, как человек, осужденный на казнь на электрическом стуле, просит закурить напоследок.

Ради справедливости повествования я включу в данный текст еще один рассказ. Романтическая история, которая произошла со мной зимой в одном из артистических кафе. Как любое литературное произведение, он содержит гиперболы, но вполне достоверно передает представление о художественном восприятии жизни, коим я от рождения грешу. Итак, «Последнее танго». Не стащить название у Бертолуччи я не могла, во мне еще жив журналист, который использует чужие находки для придания значимости и блеска своим однодневным электронным текстам.

— Я не знаю твоего имени, — сказала Жанна.

— У меня нет имени…

— Сказать тебе, как меня зовут?

— Нет.

— Но меня…

— Не хочу я знать твоего имени, — заявил он с угрозой, упершись взглядом в ее глаза. — Нет у тебя имени, и у меня тоже нет. Тут никого никак не зовут. Никого!

Я танцевала для тебя. Я отдавалась тебе в танце. Свидетели моего грехопадения подливали мутную жидкость в бокалы и ритмично пилили в тарелках пережаренные стейки. Впрочем, я не знаю, что было в их тарелках, — я видела только твои глаза, эти глаза напротив, через весь зал, поверх десятков голов самоуглубленных друг в друга романтических пар. Это был театр теней, где тенями становились все, кто не попадал в траекторию инфракрасного луча, исходящего из моих глаз.

Ты, традиционно окруженный свитой глазурных девочек, предположительно из сферы медиа или иных престижных сфер, нарочито лишенных белья и одетых в несколько тончайших туник поверх тугих тел, дарил себя всем, — но принадлежал мне. И это было мое решение, моя уверенность — инфракрасный луч, против законов физики, растворял твоих спутниц. На полу оставались только многослойные красно-розовые туники, плоско растекающиеся по паркету, как выплеснутый из граненого стакана брусничный кисель.

Ты шел ко мне через весь зал, сквозь узкий проход между тесно сдвинутыми столиками, задевая сумочки и плащи, висевшие на спинках стульев, которые некогда принадлежали теням. Дерзким и энергичным движением, свойственным танго, прижал меня к себе, потом резко оттолкнул, элегантно перевел во вращение под своей рукой, затем в обратную сторону, придерживая меня за ремешок брюк полярно пряжке, и на восьмом обороте вокруг своей оси я поняла, что погибла.

И эта сладкая мысль означала для меня высшую степень желания и будущего наслаждения. Что может быть лучше — обладать объектом своей страсти, прижимаясь в танце ближе дозволенного и не скрывая от посетителей богемного ночного кафе вибрации каждой клетки тела, снятого с тормозов? Мы уехали вместе, мы гоняли ночью по Варшавке, по Дмитровке, по Рязанке, разрывая ночной мрак шоссе и стараясь не касаться друг друга… Слишком большой город, чтобы встретиться, слишком маленький, чтобы спрятаться. Я бежала от себя, выжимая из двухлитрового двигателя скорость звука. «Я никогда не был одинок, потому что я такой клёвый, я никогда не был умен, потому что этого и не надо…» — новомодный Налич из динамиков в его вольном переводе звучал автобиографично.

Ты, позвал меня к себе, я отказалась. Я боялась, что небо разверзнется, возгорится проводка во всем Доме на набережной. Опыты с электричеством мне особенно удавались — однажды уже я оставила без света почасовой отель, а еще раз после моего визита пришлось настраивать всю электронику. Мой конек — разрушительная энергия любви вместо созидания…

Потом дни и месяцы ожиданий с постоянными попытками забыть о нашем танго в ночном кафе. Потом опять случайная встреча, потом опять поездка по предрассветному городу, потом опять мой отказ. Ты помнишь, как меня зовут? Мне неудобно повторять свое имя спустя столько недель после знакомства. Все, что могло произойти между нами, — произошло в моих фантазиях и снах. Мы на одной волне, мы одной крови, мы молчим, понимая друг друга, мы разговариваем, хотя слова лишние. Полное совпадение по резьбе, по скорости дыхания, по вольтажу в венах.

Третий раз, когда мы встретились в том же богемном местечке, уже не надо было что-то объяснять. Слова нужны, когда нет понимания. Из надтреснутых динамиков все тот же бывший архитектор, прославившийся через Youtube, ласкал слух своей Gitar, gitar, gitar…

— Come to my boudoir, Baby, — сказал он…

— Jump to my Yaguar, — я предложила вновь прокатиться по ночной Москве.

Он смахнул снежную пыль с моего «Ягуара», в который, как тыква в сказке, превратилась маленькая японочка. Я ласково стряхнула снег с полы его длинного пальто. Он остановил мою ладонь и взглянул в глаза:

— Ты можешь разбить себе сердце…

— У меня уже давно нет сердца… — соврала я.

Твоя берлога, пентхаус с косым потолком на последнем этаже, была мила уж тем, что здесь обитаешь ты. Раскрытый ноутбук, на шелке постели — кисть винограда в стеклянной широкой чаше. Книжки — разные — везде. Ты читаешь много, но не можешь сосредоточиться долго на одной. Впрочем, так во всем.

Ты целовал каждую мою ресничку, ты брал мое лицо в ладони и говорил нежнейшие слова. Я для тебя была красивой. Желанной. Самой нежной. Но ты не спешил.

— Я боюсь тебя. Ты ведьма.

— Не бойся, я добрая ведьма с Портобелло.

— С Портобелло-роуд? — В его глазах был ужас, искрящийся весельем. — Я боюсь утонуть в тебе… Я боюсь привыкнуть к тебе.

— Ныряй, не бойся, я буду с тобой столько, сколько ты захочешь. И не буду столько же…

— Откуда ты взялась?

— «Скажи откуда ты взялась, Ты от какой отбилась стаи?..» Если ты веришь в теорию параллельных миров, значит, я оттуда. — Другого объяснения я не смогла найти, и это было почти что правдой.

И я, ощущая всей кожей, что это возможно лишь один раз, брала всё, что могла получить от мужчины. Как если бы мне дали самый сладкий коктейль и сказали: «Ты можешь пить сколько хочешь, но только один глоток». Задыхаясь, жадно, без остановки, до дна… Такая это была ночь, когда сбывались мечты.

Я не спала. Нежно гладила его волосы. Я думала, что пора идти, но не могла потревожить его сладкий заслуженный сон. Я пыталась запомнить черты лица, небритую щеку, ресницы со светлыми кончиками, из-за которых, казалось, искрились его глаза, беззащитную позу спящего и усталого мужчины. Я думала о том, что не оставлю свой номер телефона, это выглядело бы пошлым. Я собрала его одежду, разбросанную на полу, укрыла одеялом. Вышла в коридор. Боялась стучать каблуками. Выходя, не пыталась запомнить дорогу назад. Это тоже мое решение? Нет, это мой страх.

Я боюсь утонуть в тебе. Ты пришел из моих снов, ты не будешь со мной столько, сколько я захочу. Помню, когда я целовала тебя, спящего, долго соприкасаясь с твоей колюче-нежной щекой, ты прошептал не мое имя. Я подумала с теплотой о той, которой оно принадлежало. Ты прижал ее крепко к себе, пытаясь согреться или согреть, тебе было спокойно и хорошо. Ее многослойная брусничного цвета пахнущая шанелью туника лежала на кресле.

«Она, наверное, тоже с Портобелло-роуд, — подумала я. — А ты опять превращаешь свою жизнь в кинематограф… Камера Витторио Сторраро снимает героев на фоне красно-розового — сумасшедших цветов Фрэнсиса Бэкона, любимого художника Бертолуччи. Гато Барбьери выдувает из своего латинского саксофона удивительно красивое отчаяние. Ultimo Tango».

На одном из концертов модного Петра Налича мы встретились с моим февральским знакомым. Улыбались, мило раскланялись, он обещал позвонить. Он не обманывал — в ту минуту, когда видел меня, он действительно хотел мне позвонить. Короче, после него я поклялась себе больше НИКОГДА не ВЛЮБЛЯТЬСЯ. И оставаться с человеком, который любит меня и никогда не бросит. То есть с Иваном.