На холмах горячих - Иоаким Кузнецов

Подошедшему Чайковскому Епифан радостно сказал:

— Петр Семенович, полюбопытствуйте, какую штуковину мы нашли!

— Да. Наверное, местные жители в ней купались.

— Петр Семенович, и нам она пригодится. Баньку над корытом соорудить и сразу шестерым егерям можно греть натруженные косточки. Жаль, березка тут не растет, а то бы веничком с превеликим удовольствием... Ничего, мы и дубовым,—рассуждал старший Серебряков.

— Мысль верная, но не всякому человеку можно лезть в минеральные ванны. Иные, искупавшись в них, болеть начинают.

— Неужто?.. Вот напасть какая!— изумился Епифан.

— Да, братец, так медики считают. А посему вначале надобно попробовать, какое действие окажет на организм сия вода, и уж потом баньку. Я попрошу приехать сюда медика штаба Линии, пусть он определит, можно ли нашим егерям ванны принимать.

Елисей загорелся желанием сейчас же опробовать на себе действие воды.

— Разрешите, ваше высокоблагородие, искупаться? Я торбой в один момент натаскаю в корыто воды.

— Нет, братец, не будем рисковать, купаться только после специального разрешения,— возразил Чайковский.

— Петр Семенович, ну хоть босу ногу в ручей опустить,— не унимался ординарец.

— Ногу можно,— улыбнулся офицер.

Егерь быстрехонько скинул сапог, засучил штанину до колена и смело ступил в русло родника.

— Не щиплет?— спросил его Епифан.

— Не! — блаженно улыбался младший брат...

Через неделю в Константиногорскую крепость приехал главный медик Азово-Моздокской линии, седенький старичок в очках, утомленный, нервный, как видно, очень занятой человек. Раздраженно выговорил Чайковскому:

— Ваше высокоблагородие, у меня забот — полный саквояж. В лазаретах не хватает лекарств, оборудования, инструмента, а вы по пустяку от дела отрываете. Купались же горцы, купайте и солдат.

— Купались и, по слухам, умирали, не мне вам об этом говорить. Определить, с какими болезнями можно принимать минеральную ванну, а с какими нельзя, ваш первейший долг,—настаивал командир батальона.

— Мое посещение вряд ли внесет ясность. Боюсь, что не смогу сказать, наверно, благо или вред кому от тех процедур — дело мало исследованное у нас.

Приехали к горе Горячей. Старичок опустил в родник стеклянный термометр, подержал его в воде минуту, вынул, посмотрел на циферки, записал в книжечку. Потом набрал в бутылку воды, закупорил пробкой.

— Вот единственное, что я могу сделать — увезти провизору нашей главной аптеки сию бутылку и велеть ему учинить содержимому химический анализ и отослать его в Петербургскую медицинскую академию...

В палатке Тане нравилось: солнце не печет, дождь не мочит. Сухо, светло, не то что в земляной норе отца. И кормят сытно.

Первые дни Епифан поглядывал на нее косо. Потом подобрел — нет-нет да и сунет лишний кусочек хлеба. А Елисей лучше отца. Отец, вечно злой, никогда с ней не разговаривал. После смерти матери и двух братишек от какой-то страшной болезни он не хотел ее видеть. Уедет на неделю в горы, крошки чурека не оставит. Питалась ягодами, кореньями. Отец , приедет — она забьется в угол, дерюжкой прикроется, выглядывает оттуда, как мышь. А когда под ним коня убили и он вернулся пеший, изодранный, целыми днями высматривал долину, девочка даже боялась выползти из своего угла. Выходила только ночью, когда отец спал... Так зачем же ей бежать от русских?

Через неделю Таня стала выглядывать из палатки, удивляясь, для чего вокруг лагеря возводят земляной вал. Насыпали в высоту — рукой не достать. А за валом— глубокий ров. Из бревен, привезенных откуда-то, складывают сакли. Но почему и для чего такие огромные? И не с плоской крышей, а шатром? И окна со всех сторон? Зачем столько окон? Подойдет к «сакле», смотрит, как егери тешут топорами бревна, натужась поднимают на стены.

— Ну, что, дочка, пришла посмотреть, как строим?— ласково спрашивали те.

Она хоть и не понимала, что ей говорят, но чувствовала, что их бояться не следует. Зря отец отзывался о них плохо: «Урус — гяур, шакал. Их кинжалом резать надо!»

— Не кумекает по-нашему. Надо учить ее,—сказал один солдат и, показав топор, который он держал в руках, добавил:—Топор.

Таня испуганно подняла брови и попятилась назад, готовая убежать.

— Не с этого, Егор, начинай. Чего доброго, подумает, что собираешься ей голову отрубить,— сказал другой и вытащил из кармана высохший кусочек хлеба, подал ей:

— Сухарь. Повтори: сухарь!

К веселому удивлению солдат, Таня вымолвила: «Су-хар»,— взяла хлеб и начала есть.

Третий егерь вынул кошелек, достал из него медную монетку, потер о штаны, чтобы заблестела, и тоже подал ей:

— Копейка!

— Копека,— ответила девочка и, обрадованно схватив монетку, мечту своего детства, крепко зажала в ладошке.

И теперь, когда Таня приходила к солдатам, каждый старался ей что-то преподнести: вытесанную топором из дерева куклу, пуговицу, иголку с ниткой, ленту, пряник, конфетку, купленные у приезжавших в лагерь купцов. Даря это девочке, каждый заставлял повторить название предмета. Обучение черкешенки русскому языку стало заботой солдат, в какой-то мере утоляло их тоску по мирной, семейной жизни.

Солдаты сшили ей из кожи чувяки и бескозырку от солнцепека. Большой, несказанной радостью для Тани был подарок самого начальника, майора Чайковского. Он купил ей красное платье, бусы на шею, соломенную шляпку и сандалеты. Но прежде чем нарядить девочку, Елисей хорошенько вымыл ее, особенно заботливо — волосы, причесал.

Петр Семенович велел Епифану каждый вечер подавать ужин на две персоны и с удовольствием усаживался за раскладным столиком вместе с девочкой. Вначале Таня удивлялась этому, ей непривычно было ласковое обхождение с ней человека, строгого с егерями, которого они даже побаиваются.

Ритуал еды за столом, красивая необычная столовая посуда —все поражало ее. Она зажала рот ладошкой, чтобы не прыснуть от смеха, когда увидела, что «Петр Семен Чай», так она стала называть командира батальона, сев за стол, надевает на грудь белый фартучек, подоткнув его верхний край под ворот мундира. Но потом и она стала прилаживать на груди такой же белый фартучек, который Епифан неизменно клал перед ней. Закончив ужин, «Петр Семен Чай» вытирал руки о другую салфетку, и она делала то же самое.

Вечером Чайковский после ужина спросил Таню:

— Ну-с, милейшая, как идут дела с обучением нашему языку?

Она уже стала многое понимать из того, что ей говорили русские.

— Карош!— ответила она и начала сыпать слова, хвастаясь перед офицером своими успехами:—Сухарь, монета, топор, егерь, река...

— Боже мой, да тебя егери обучают одним существительным!— воскликнул Петр Семенович и, показав на стакан, спросил:

— Что это?

— Стакан.

— А какой он?

Таня не могла ответить по-русски, пожала плечами.

— Повторяй за мной: стакан стеклянный.

Девочка охотно повторила. Всякий раз, когда Таня ошибалась, коверкала фразу, Петр Семенович не сердился, бывало и-хохотал от души. Ему было весело, он отдыхал в обществе забавной маленькой «дамы».

А однажды он вынул из футляра скрипку и начал играть. Таня вначале изумленно, склонив голову набок, слушала нежные звуки, раскачиваясь в такт. И вдруг, раскинув ручонки, пошла танцевать, повторяя то, что она видела в своем ауле в дни праздника — большого байрама...

Таня привязалась к обходительному и веселому офицеру, часто прибегала в его палатку, просила позаниматься с нею или поиграть на скрипке.

Чайковский не раз задерживал взгляд на этой дикой маленькой красавице: вьющиеся густые черные волосы, смуглый высокий лоб, яркие, тонкими полудужьями брови, прямой отточенный носик; чуть-чуть припухлые алые губы, тонкая высокая шея — все линии подчинялись гармонии, были изящными, плавными.

«Что ж, хорошо, очень хорошо, что природа создает таких красивых будущих женщин. И пусть эти женщины рожают таких же красивых сыновей и дочерей. В мире все должно быть прекрасно»,— думал Петр Семенович, с грустью вспоминая жену. Брак со знатной, богатой графской дочерью был несчастливым, отец почти силой женил его... И все-таки это была его жена. И если бы она приехала сюда, то жить было бы ему гораздо легче... Однажды Чайковский поймал себя на мысли: «Детей у меня нет и вряд ли будут. Не удочерить ли мне Таню?»...

Он написал жене, что у него появился забавный друг — прехорошенькая, очень смышленая девочка — черкешенка, и он намерен удочерить ее. «Как только закончим строительство крепости, приезжай ко мне. Уверяю, тебе с нею не будет скучно...»

Теперь, не раз играя с Таней, он рассказывал ей о жене, что они возьмут ее, как дочку, в свой дом. «Так что, можешь считать меня отцом, а Наталью Ивановну— своей матерью». Епифану же Петр Семенович велел научить Таню мыть посуду, готовить пищу, накрывать на стол. Ее надо приучить прежде всего к женскому труду. Графиней она не станет, а вот матерью, хозяйкой дома — непременно. Выйдет замуж, появятся дети. Поэтому должна уметь делать все. Через день денщик пришел к командиру с жалобой: