Именем народа Д.В.Р. - Олег Петров

«Боже мой, какова же все-таки людская зависть и неблагодарность!» — думала, всхлипывая, Вероника Иннокентьевна, уже привыкшая к шоколадным подношениям и другим, более весомым, знакам мужского внимания со стороны теперь уже бывшего министра.

И очень ревниво встретила новое начальство — Евгения Михайловича Матвеева, до этого занимавшего должность товарища министра, то есть заместителя Знаменского.

Многим, не только в Чите, но и по Восточной Сибири и Приамурью, новый министр внутренних дел был известен давно. Коренной забайкалец, юрист по образованию, Матвеев еще в 1918 году, когда в Чите установилась власть Советов, был избран первым комиссаром внутренних дел Забайкальского облисполкома, в котором вместе с видными деятелями революционного движения в Восточной Сибири Г. Т. Перевозчиковым и Н. В. Сундуновым возглавлял комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем.

После образования ДВР был назначен товарищем министра и одновременно начальником административного управления Минвнудела.

Теперь товарищем министра к Матвееву утвердили Михаила Даниловича Иванова, тоже из коренных забайкальцев, кавалера трех Георгиевских крестов за храбрость, полученных в германскую, известного на Дальнем Востоке партизанского вожака, выгодно отличавшегося от большинства собратьев по оружию умением тщательно оценивать и взвешивать все «за» и «против» в любом деле, никогда не принимавшем решений с кондачка.

Партизаны, воевавшие с Ивановым, сильно уважали его за то, что из боев его бойцы всегда выходили с минимальными потерями, побеждали малой кровью.

— Это, Иваныч, уже ветерок перемен подул! — обрадованно говорил Бойцову Сметанин. — Ишь, как кадры-то тасуют! И поделом! Конечно, разве барина Знаменского сравнить с Матвеевым? Этот коку с сокой попробовал! Не по тылам ошивался! И Данилович ему напарник добрый, не чета нашим «кавалеристам»… Смотри, Иваныч, о чем сразу речь пошла — о законе, милицейские функции и права определяющем, об учебе молодежи, которую на службу принимают. О перспективе службы, значит-ца! Профессиональной перспективе, а не партизанской самодеятельности.

— Про наметки об открытии милицейских курсов, Петр Михайлыч, я вообще-то слыхал, дело нужное. Милицейской грамотности пополнению очень не хватает. Тем паче что учить надо новую, народную милицию, для которой старые полицейские методы в принципе негодны!

— В принципе, может, и да… Но, думаешь, среди старых чинов полиции все были держимордами? Отнюдь! Застал я еще те времена… Не вся полиция за политическими гонялась, милый ты мой! Уголовников и при царе было, как грязи. Но, между прочим, старый уголовный розыск был нам, нынешним, не чета! М-да! Душой люди за дело болели! Таких сейчас на службу позови — пойдут! И будут учить на совесть. А умение с оружием обращаться, стрелять, врага, как зверя, скрадывать — так тут хороший партизанский навык очень даже кстати будет. Опять же, с первых дней новичков к дисциплине приучать необходимо! Недисциплинированный милиционер — беда для дела, разгильдяй! Во вкус власти войдя, в два счета под свою выгоду любой закон подомнет! Потому во время учебы самый резон — заодно проверить новичка на дисциплинированность…

— Интересно… И как ты его проверишь? Человек только что поступил на работу, попятное дело, осторожничает на первых порах, приглядывается…

— Ваня, ты же знаешь, уж если человек по характеру разболтан — скоро проявится! Не так ли в солдатской казарме, а? Должен же ты помнить…

— Согласен! — засмеялся Бойцов. — Получается вроде как сито. Сорный человек тогда на службу в милицию не попадет.

— Именно! Потом вот смекай, Иваныч, — возьмем, к примеру, ученый люд, который юридическим тонкостям в университетах учился. Тоже в обучении милицейской молодежи пользу бы ученые юристы принесли, особенно в криминалистическом плане, с научным, знаешь ли, подходом. Для того чтобы при расследовании преступления умели ребята ни одного следа не утратить, все на заметку взять и для поиска преступника обратить. Уликами преступника припереть, а не на горло или кулак брать! А когда кулак в ходу — мы не милиция народная, а средневековая инквизиция, от которой даже честный человек, как черт от ладана, будет шарахаться…

— А вот ты бы, Петр Михайлыч, пошел бы на курсы преподавать?

— Я-то? Как тебе, сказать… — Сметанин помедлил, призадумавшись. — Вряд ли. Видишь ли, какое дело… Я всегда на практической работе был, к этому, думаю, больше способен. У меня душа горит на бандитскую мразь! А с указкой между партами разгуливать… Не по мне это, не по мне… Хотя, Иваныч, дело это стратегическое! — предостерегающе поднял палец Сметанин. — И не помешало бы каждому в чем-то подучиться, а?

— Оно-то, может быть, и не помешало бы, — кивнул Бойцов. — Да годы уже — эге-ге-гей… Старею! Да уж… А настоящего дела и не видел еще! Стрелять могу, силой не обижен, навык, думаю, кой-какой в сыске имею. Так нет! Червь бумажный! — Иван Иванович с раздражением оглядел разложенные по столу бумаги. — Как же вся эта писанина мне осточертела! Я уже два рапорта Василию Михайловичу написал с просьбой меня от канцелярщины освободить, а направить хотя бы к вам, в уголовный розыск…

— Хорошая мысль! Только все ли ты договариваешь, дорогой товарищ Бойцов?

— Не понял… — протянул Бойцов, набычившись.

— А ты в бутылку-то не лезь! — усмехнулся Сметанин, внимательно разглядывая Ивана Ивановича. — Я и без того понял, что молодца точит малость гордеца. Да ты не сопи обиженно, не сопи. Старого сыскаря не проведешь!..

— Ну так и я не мальчик…

— А я разве что говорю? — Сметанин снова усмехнулся. — Я о другом, Иваныч.

— Так разъясни мне, непонятливому!

— Говорю же, не кипятись! А разъяснить свои умозаключения — да Христа ради. Значит, говоришь, писанина тебе осточертела? Так мы с тобой, окромя инструкции, никакой большой писанины и не сгородили. Это вон Савво денно-нощно над бумагами корпит, за столом горбатится. А мы-то, так, — поиграли в писарей. Это — раз. И вот еще какое мое умо-зак-лю-че-ни-е… — Слово, видно, так правилось Сметанину, что он обкатывал его на языке, как монпансье-ландринку. — Писарским делом ты, Иваныч, почитай, всю сознательную жизнь занимаешься. Так? Сам же рассказывал.

— Ну и что?

— А то, милый ты мой, что давно ты уже с делом этим свыкся, а посему резкого противления оно у тебя вызывать не может. И что из этого следует?

— Что? — непонимающим эхом непроизвольно откликнулся Бойцов.

— А то, что душно тебе у Сокол-Номоконова работать не из-за писанины, а по каким-то иным обстоятельствам. Али не так? — хитро прищурился Сметанин, цепко обволакивая Ивана Ивановича взглядом.

Бойцов снова засопел, багровея, хрустнул, кулак в кулаке, пальцами, исподлобья зыркнул потемневшими глазами на Сметанина. Но быстро взял себя в руки. Вздохнул:

— Тютелька в тютельку, Петр Михайлович. Силе-ен!

— И чо? Дядя Вася залудил?

— Да не то, чтобы… — Иван Иванович снова захрустел пальцами. — Понимаешь… как это тебе объяснить… Ну не могу я с ним! Кондовость эта партизанская уже в печенках сидит!

— О-о! — протянул Сметанин. — Так у вас, господин Бойцов, прослеживаются принципиальные расхождения с начальником облмилиции! Нет?

— Наверное, ты прав, — нехотя кивнул Бойцов. — Что-то в последнее время все чаще и чаще общего языка не находим. В начальственность погрузился…

— Поясни.

— Да насадил везде своих партизанских дружков и покрывает их, выгораживает всегда. А у них повседневных грешков — хоть пруд пруди. Все же начальниками стали, хоть маленькими, но начальниками. Ну и ведут себя соответственно… Не все, конечно. Но есть у него любимчики. И выпить не дураки, и посамоуправничатъ. Защищает, выгораживает. А что такой отец-командир потребовать может, ежели то гоголем вышагивает, то с подчиненными выпивает?.. Или вся вот эта выборность. Избирают-то чаще того, кто удобен, кто хвоста не прищемит! И все эти бесконечные собрания, резолюции, митинги!.. Да и сам любит, как бурятский божок, с важным видом на собраниях-заседаниях часами сидеть… Живым делом не занимаемся! Начнешь что-то говорить, предлагать — обрывает. Дескать, не учи отца, сами с усами, лучше сбегай туда, принеси это…

— Ты не обижайся, Иваныч, но вот, что я тебе скажу… — проговорил, дождавшись паузы и испытующе поглядывая на Бойцова, Сметанин. — Не первый день мы с тобой уже знакомы, пригляделся к тебе малость… Ну так вот… Гордеца в тебе и впрямь проглядывает. Не умеешь ты подчиняться, всякий раз норовишь по-своему повернуть… Подожди, подожди, дослушай. У всех у нас характерцы непростые, но что делать, Иваныч, приходится иногда и смолчать — начальство-то на то и начальство, чтобы командовать. Какое время на дворе, такие и начальники. А наше подчиненное дело — либо приказы исполнять, либо искать другое место. Да только хрен слаще редьки не бывает, сам знаешь, да и плетью обуха не перешибешь. Народная мудрость, Иваныч, веками отшлифованная! — Сметанин замолчал на мгновение, а потом, улыбнувшись, хлопнул Бойцова по коленке. — А по существу нашей с тобой «повестки дня» предлагаю подвести черту. Живой работы желаешь? Пиши третий рапорт. Нам штыки в угро позарез нужны, особенно такие решительные мужики, как ты. Отпустит тебя Василий Михалыч, отпустит. Вот увидишь. И давай-ка, мы лучше чайку организуем! Мне тут супруга шанег напекла, почаевничаем. А, Иван Иваныч? — Сметанин раскрыл видавший виды клеенчатый портфель, вынул чистенький узелок, распутал завязку. — Вон, любуйся, какая аппетитность! Тащи кипятку гражданин-товарищ Бойцов!