Женщина, квартира, роман - Вильгельм Генацино

– Я чуть не позвонила тебе и не спросила, нельзя ли мне взять с собой приятельницу, – сказала Гудрун.

– Ну и? Что тебе помешало?

– Я побоялась, она испортит нам прогулку.

– О-о! – вырвалось у меня. – Она такая капризная?

– Нет, но она только что разорвала помолвку, а теперь думает, что зря поспешила, – сказала Гудрун.

Двое матросов выбирали концы. Мотор вдруг затарахтел на высоких оборотах, пароходик вздрогнул и отошел от причала. Гудрун смотрела на воду и все говорила о своей подружке. Я наблюдал за чайками, кружившими над головами пассажиров. Дети бросали в воздух кусочки хлеба, чайки хватали их на лету. Мотор постукивал теперь спокойно и мирно. Для всех пассажиров нашлись сидячие места. На палубе резвились только дети, ели соленые крендели или лизали мороженое. В моей сегодняшней воскресной лекции я собирался рассказать, почему Ганс Фаллада запускал руку в чужие кассы и оказался по этой причине в тюрьме, Йозеф Рот стал на старости лет алкоголиком, а Георг Тракль не мог жить без наркотиков и в итоге и умер от них. Но Гудрун слушала меня невнимательно, а может, и вообще не слушала. Возможно, ей давно надоели мои лекции, и она только не знала, как сказать мне об этом. А я испытывал горечь оттого, что жизнь не может сама рассказать о себе. То, что я не обсудил с Гудрун предложение Хердегена, я сам расценил как легкую отчужденность между нами, против которой я был бессилен. С неудовольствием я признался себе, что частенько не знаю, о чем мне следует разговаривать с Гудрун. Правда, я в то время придерживался мнения, что все равно ни один человек не может всю свою жизнь интересоваться только одним человеком. Большинство людей, к ним, скорее всего, относилась и Гудрун, не вызывают даже начального интереса. К несчастью, Гудрун сделала в этот момент такое предложение, на которое я даже не знал что ответить. Она сказала, мы могли бы вместе посещать уроки танцев. Она даже знала одну такую школу танцев, которая открыла вечерние курсы обучения для тех, кто работает, по вторникам и пятницам от 18.00 до 20.30. Естественно, я усмотрел в этих вечерних курсах угрозу моим ночным занятиям репортерской деятельностью. А потом выяснилось и еще одно недоразумение. Я понял так, мы будем ходить на эти курсы вдвоем. В действительности Гудрун имела в виду, что я должен проделать это один, потому что она уже давно научилась танцевать. Ну это уж, простите, было чересчур, слишком многого она от меня требовала. Вечерний репортер, которому к тому же только что сделали предложение заменить на время отпуска редактора, должен ходить и обучаться вместе с прыщавыми подростками, как надо прыгать под музыку. Нет слов, как это смешно! Мне пришлось приложить усилие, чтобы на моем лице не отразилось неудовольствие. Я долго глядел на воду, стараясь вернуть равновесие своей душе, чтобы она размягчилась и настроилась на миролюбивый лад. Но она оставалась жесткой и твердой, упорствовала на своем, тогда я попытался смягчить ее, направив взгляд в небо. Я тупо глядел на глупых чаек и удивлялся, что в обоих этих словах – тупо и глупо – главным звуком было «у». Одновременно мне бросилось в глаза, что очень многие пассажиры тоже глядели на чаек и с таким же тупым выражением лица. Может, вообще люди так часто и долго смотрят на чаек, потому что попадают в глупейшие ситуации и не всегда знают, как из них выбраться? Именно в этот момент нашу ситуацию спасла одинокая чайка, ринувшаяся вниз. Птица спикировала с высоты примерно четырех метров, открыв клюв и издав резкий крик, она вырвала ванильное мороженое из рук ребенка и тут же унесла маленький вафельный брикетик высоко в воздух, пассажиры громко закричали и повскакали с мест. Обездоленное дитя принялось громко реветь, тут же подбежала мать, обняла и сказала, что купит новое мороженое, но ребенок с криком отклонил это предложение. Другие дети с мороженым в руках готовы были пожертвовать своим, хотя бы одним шариком, но и эти попытки были ребенком отвергнуты. Гудрун без конца повторяла одно и то же:

– Нет, вы только посмотрите на этих чаек! Нет! Эти чайки!

Кругом теперь все рассказывали друг другу разные истории и случаи про наглых чаек. Гудрун тоже рассказала, как однажды во время отпуска она стояла на берегу озера, а к ее ноге подбежала собака и описала ее. Испуганный ребенок понемногу успокоился. Он лежал в объятиях матери, вздыхая и вздрагивая. Временами он испуганно глядел на небо. Теперь и он включился в число тех, кто тупо, молча, открыв рот, смотрел на чаек.

3 глава

Вечеринка, собственно, не планировалась, сказала мне Линда позже. Она хотела только познакомить меня с людьми, важными для меня. Но потом в ее маленькую мансардную квартирку набилось столько народу, коллеги все подходили и подходили, кто-то принес вино, а кто-то коньяк и шнапс, другие же сразу осели рядом с ящиками пива на кухне. Когда я вошел в комнату, то увидел, что Линда стоит рядом с полным мужчиной. В левой руке она держала бутылку пива, у мужчины был в руках бокал красного вина. Это Рольф Шубе, сказала Линда с ощутимым чувством удовлетворения в голосе. Очевидно, она была горда, что этот человек пришел к ней. Линда уже несколько раз рассказывала мне про необычайно обворожительного поэта Шубе. Его эмоциональная возбудимость обычно не позволяла ему одновременного общения более чем с тремя собеседниками сразу. У Шубе было мягкое и очень бледное лицо. В левой руке он держал сложенный носовой платок, которым время от времени промокал вспотевший лоб и проводил по верхней губе. От Линды я знал, что Шубе живет с матерью в ее квартире, так что с оплатой жилья у него проблем не было. Он писал музыкальные статьи и рецензии на театральные спектакли, время от времени также статьи по искусству и по вопросам культурной политики. Сейчас он выдавал резкие оценки Бенну, Эзре Паунду и Сен-Жон Персу, у которых были хорошие задатки, но они так и не сумели добраться до сути современной жизни, сказал Шубе. И принялся вытирать платком шею и затылок. Я испугался, что Шубе примет меня за поэта и чего доброго спросит, каких традиционных направлений я придерживаюсь в своем творчестве. Поэтому я очень обрадовался, когда в комнату неожиданно вошел в сопровождении Кальтенмайера местный репортер Герман Киндсфогель. Линда помахала обоим, подзывая их к себе, и Шубе тут же умолк. Киндсфогелю было сорок – сорок пять, он был пригож собой и в хорошей форме. На нем был пиджак свободного покроя, белая рубашка и шелковый платок на шее, заправленный в открытый ворот, короткая стрижка и легкая седина на висках вписывались в его элегантный облик. Киндсфогель работал в социал-демократической газете «Альгемайне цайтунг» и освещал вопросы муниципальной политики, деятельность магистрата и его администрации. Но еще больший интерес вызывала у него жизнь европейских цыган. Из года в год ездил он с их кочевыми кибитками в Прованс, где в Сент-Мари-дела-Мер цыгане из многих стран собирались на свой шумный праздник кровных родов. На полосе «Актуальная камера» газета «Альгемайне цайтунг» из года в год печатала также его репортаж о великом празднике цыган. Но еще сильнее идентифицировал он себя с джазовым музыкантом Чарли Паркером, про которого (это я знал от Линды) он уже несколько лет писал роман. Линда спросила его: «Ну как поживает твой роман?» И Киндсфогель весело ответил: «Он сейчас в отпуске! „Альгемайне цайтунг“ выразила желание, чтобы я озаботился судьбой пролетариата!» Все засмеялись. Такие меткие выпады делали Киндсфогеля популярным. В отличие от него Шубе производил впечатление замкнутого на себя генератора сложнейших проблем и потому стоял с бокалом красного вина в полном одиночестве. Казалось, он вот-вот уйдет, потому что вся атмосфера представлялась ему недостаточно лиричной. Манера, в какой Шубе подавал себя как обособленного художника, производила на меня гнетущее впечатление. Кроме того, я всегда испытывал недоверие к людям, утверждавшим что-то безапелляционно или делавшим на что-то упор. Я опасался, что и Киндсфогель может меня спросить, а над каким романом работаю я. Отойдя к окну, я стал наблюдать за человеком, развернувшим в квартире напротив кухонное полотенце и аккуратно накинувшим его на клетку с птицей. Незнакомая женщина-фотограф сказала за моей спиной: «Мы, женщины, все же намного гуманнее! Мы даже можем любовно погладить по лысине!» А мне правились слегка раскачивающиеся на противоположной стороне улицы кроны деревьев. Линда помахала мне рукой, чтобы я перешел в соседнюю маленькую комнату. Здесь на полу сидело всего несколько человек с вытянутыми ногами. Мы сели рядом с ними. Когда мы опускались на пол, меня коснулись узкие бедра Линды. Линда какое-то время говорила о том, что невозможно создать в немецком индустриальном городе богемное общество. Одна из женщин сказала: «Первый же мужчина, с которым женщина знакомится после развода, всегда для нее чистая катастрофа». А Линда вдруг начала жаловаться, что никто не интересуется тем, как безжалостно эксплуатируют матросов. Тот, кто работает в море, сказала она, практически исчезает из реальной жизни. Поэтому среди моряков так много свихнувшихся и потерянных людей. Морские пароходства знают об этом и делают с этими бедолагами что хотят. Я ничего не знал о работе в море и потому только кивнул. «Ханнес, – сказала Линда, – это тот моряк, который не давал мне проходу в Нью-Йорке, Ханнес всегда говорит: „Жизнь на берегу – это сущий ад“. Однако он умалчивает, – сказала Линда, – что жизнь на море – тоже ад, только другой». Мне бросилось в глаза, что последнюю фразу она произнесла в настоящем времени. Из этого я сделал вывод, что мое предположение было верным. Линда и Ханнес все же стали по возвращении из Нью-Йорка парочкой. Из большой комнаты донеслись до нас звуки джазовой музыки. Линда выпила пива и пожаловалась, что ей все еще так и не удалось добиться от главного редактора проявления интереса к проблемам моряков. Каждую неделю мы печатаем одну тягомотину за другой о нуждах сельского хозяйства, сказала Линда, но ни слова о морских рейдах. Я кивнул. Неожиданно я уловил наполовину горький, наполовину сладкий запах джойнта.[8] Молодой человек, привалившийся к противоположной от меня стене, передавал сплюснутую самокрутку своему соседу Линда перестала говорить о морских рейдах и повернула в предчувствии лицо в ту сторону. Я еще никогда не курил ни гашиш, ни марихуану. Неясный страх удерживал меня от этого. Из коридора до меня донесся голос Шубе.