Эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды: Письма Г.В. Адамовича И.В. Одоевцевой и Г.В. Иванову (1955-1958) - Адамович Георгий Викторович

В Париже я уже три дня, мало кого еще видел, только Кантора и Бахраха. Вы спрашиваете, что я думаю о книжке Струве[146]. Ничего не думаю. Я о ней слышал и слышу со всех сторон, но на старости лет предпочитаю избегать раздражений и всего прочего, а так как обо мне там, по слухам, написаны всякие гадости, то я ее и не собираюсь читать. Собака лает, ветер носит. Хочу только сделать Терапиане реприманд[147] за слишком вежливо-почтительную рецензию на эту собаку[148]. По-моему, Терапиано — лиса, «и нашим, и вашим». Да, еще Вы интересуетесь Марковым. Вишняк pour une fois[149] совершенно прав[150]: Марков сочинил развязный вздор, Бог знает что (но есть почтительная фраза о Жорже)[151]. Кстати, и о «Моцарте»[152] в «Нов<ом> жур<нале>» — тоже вздор, и как все это написано! Но Иваск и Цетлина просили меня «помочь», «поддержать», т. е. написать отзыв[153], чтобы не давать его змее-Аронсону: не мог же я «помогать», говоря, что № скверный. Да еще там мне устроена реклама, на что Вишняк и намекнул деликатно: в трех статьях я упоминаюсь[154], что крайне глупо. Самое лучшее — скажите Жоржу! — что Татищев написал, что русская поэзия началась с нашего перевода С.-Ж.-Перса![155] А мы и не знали.

Ну вот — все это суета и гиль! Только бы льнули девчонки[156] и так далее. Лидины стихи[157], конечно, трогательны и кое-где с прелестью, — но кое— где и с кашей.

До свидания и примите сердечный поклон и поцелуй. Если Макеев у Вас — кланяйтесь. У меня к нему — всегда была симпатия, еще с «Дней»[158], когда он давал 20 фр<анков> авансу очень мило. Чем был souffrant[159] Жорж? Напишите мне, пожалуйста, еще в Париж. Только обратите внимание, как пишется мой адрес.

Ваш Г. А.

15. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой

4, avenue Emilia chez Mme Lesell Nice 25/VII-56

Chere Madamotchka Нахожусь в Ницце и весьма этим доволен. Очень также доволен, что Жорж доволен (моей рецензией)[160]. Но не дурно бы написать благодарственное письмо, тем более что он всем пишет, кроме меня. Даже Маковский мне сказал, что получил «прелестное» письмо от него. Нашел тоже кому писать! Читали ли Вы, кстати, о новоявленном «мыслителе», кн<язе> Волконском?[161] О Вас, Мадам, я напишу с великим удовольствием, и уже сообщил Водову, чтобы он «Н<овый> жур<нал>» никому не отдавал[162]. Но ведь что бы я ни написал, Вы скажете: «а я думала, считала…» et ainsi de suite[163]. Вольская весьма ревнует, что Вы в «Н<овом> ж<урнале>», и говорит: «ей всегда везет». Она всерьез считает себя Вашей ровней и даже чуть получше, но ей «не везет». Живет она наискосок от меня и настроена бурно. На будущей неделе я, по ее требованию, веду ее на рандеву с Алдановым, о котором, кстати, Яконовский написал в «Р<усском> воскр<есении>», что он «величайший писатель XX века», значит, даже лучше Чехова. Сам М<арк> Ал<ександрович> удивлен, но доволен. Вольская жалуется, что ей не с кем поговорить о литературе, а так как я в собеседники не иду, то она и надеется на Алданова. Еще о литературе: я написал о Червинской, Вы, м. б., читали. По-моему, лестно, а она, кажется, не очень польщена[164]. Все женщины таковы. Мне стихи ее меньше нравятся, чем я написал. Но с ней большое несчастье, только это entre nous[165], пожалуйста: мне написал Бахрах, что у нее обнаружился склероз глаз и может это кончиться совсем плохо. Она будто бы в полном отчаянии. Но не пишите ей об этом и не говорите никому, это тайна. Когда я ее видел, еще ничего не было, и, по-моему, то и плохо, что это, очевидно, не медленный процесс, a quelque chose de galopant[166]. Лечит ее моя глазная докторша и будто бы настроена пессимистично. Померанцев собирается Вас навестить и предложил мне «заехать за мной». Но я на его трясучке не поеду, да и не хочу с этим болтуном Вас навещать, а лучше в одиночестве. Очень рад, что Жорж обругал не Чех<овское> изд<ательст>во, как мне сказали в Париже, а только Струве[167]. Я удивлялся: зачем, с чего? Ну, а Струве пусть ругает, это стоит. Относительно Маркова извиняюсь, сударыня! Но я не верю, чтобы Вам эта выспренняя чепуха могла нравиться. Нравится по дружбе, по хорошим отношениям — и только. Вот Аронсон восхищался этим «Моцартом»[168], ему я верю. Также не согласен насчет Иванникова[169], кстати, возмутившего до истерики Зайцева. Как бы это ни было старомодно и demode[170], Зайцеву никогда так не написать, и наш друг Яновский рядом[171] — сладкая водичка. Да, я просил Алданова вскользь сказать в разговоре, что «Аризона» — вроде «Смерти Ивана Ильича». Он даже не слышал об «Аризоне», но обещал сказать. Отчего не сделать человеку удовольствие! Ну, вот — письмо вышло литературное, а чувства — между строками.

До свидания, Мадам и Жорж.

Я все думаю: чего приехал? Хотя есть разные развлечения, и в особенности в Cannes. Но туда далеко ездить, да и дорого. В Casino сначала была катастрофа, и теперь понемногу восстанавливается. Была бы выдержка и нервы, можно было бы на это и жить! Как Ваши ревности и Отелло? Кланяйтесь обоим. Bon loisirs. И, пожалуйста, поддерживайте интеллектуальную переписку.

Г. А.

16. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой и Г.В. Иванову

4, avenue Emilia chez Mme Lesell Nice

Вторник, 4/IX <1956 r.>

Дорогие дети, я, верно, приеду к Вам по дороге в Париж, т. к. издержавшись здесь, как Хлестаков, не имею денег на приезд особый. А так — будет без расходов специальных. Думаю, что это будет в будущий четверг, т. е. 13-го, но пришлю еще подтверждение. И, вероятно, приеду довольно рано, т. к. потом хочу поехать в Марсель по делам сердечным (не медицинским, а любовным).

Madame, статейку о «Н<овом> ж<урнале>»[172] послал Водову третьего дня, с просьбой напечатать в ближайший четверг. Не знаю, сколь Вы будете ею довольны. Вы любите комплименты без прикрас, а у меня жанр другой. Но писано с лучшими чувствами, а в доказательство сошлюсь, что здешняя машинистка моя, принеся рукопись и передав ее моей хозяйке, сказала: «как, вероятно, Мг. Ад<амови>ч любит эту Одоевцеву!» Она сама поэтесса и потому к Вам в ревности. О Ninon расскажу при радостном свидании.

Ну «пока». Надеюсь, a bientet![173]