Танец мотыльков над сухой землей - Марина Москвина

— Не надо мне ботинки! — упирается Седов. — У меня ботинки не на первом месте. На первом у меня — здоровье, на втором — магнитофон, и только на третьем уже — ботинки.

— Ерунда, — сказала Люся, когда об этом услышала. — В такой последовательности нет никакого конструктивизма. Вот главные составляющие человека: зубы! Шапка! Шарф! Пальто! Ботинки! Всё. И человек зашагал по земле. А не «здоровье, магнитофон…»

Одного пассажира в метро стошнило. Другой его стал выталкивать из вагона, приговаривая:

— Пиздуй отсюда!

Я слышала этот глагол впервые.

Мужик в троллейбусе — по телефону — громогласно:

— Мне нужна справка, что я психически вменяемый человек. Причем от специалиста!

Сережка, вернувшись из школы:

— У нас учитель по английскому рассказывал, что где-то в Крыму бабушка с внучкой режут людей — продают как свинину. Он знает их фамилии, имена…

— Ну, он хоть по-английски это рассказывает? — с надеждой спросил Леня.

— Нет. Но когда он рассказывал — вставлял туда английские предложения. «Это, — говорит, — я вас заманиваю на интересные истории, чтобы вы запоминали слова».

— А как его зовут-то, этого учителя?

— Не знаю, — пожал плечами Сергей. — Если мне надо позвать его, я говорю просто «Эй!».

В газете был опубликован научный труд одного исследователя: он сделал открытие, что пингвин — это маленький человечек.

После совместного арктического путешествия драматург Михаил Дурненков пригласил нас с Леней в «Театр. doc» на свой спектакль «Синий слесарь». Я смотрела завороженно, не в силах пошевелиться от восторга, ибо даже мечтать никогда никто не мечтал, чтобы в тексте было столько спокойного, беззлобного, кристально чистого мата, переплетающегося с высоким слогом, бредом, смехом и поэзией, о чем мы и написали автору.

«Я ужасно рад, что вам понравилось, — отвечал Миша. — Спектакль живет уже своей жизнью давным-давно, и актеры (одни из лучших в этой стране!) сильно отошли от того, что я первоначально закладывал. Например, на мой взгляд, они матерятся не как заводские рабочие, которых я нежно люблю и с которыми проработал когда-то пару лет бок о бок, так же, как и главный герой, а как самые настоящие сапожники. У меня в пьесе только Геннадий время от времени произносил „то-то бл…дь и оно“, но это скорее было у него как запятая, которой он хронометрировал свои высказывания. Тем не менее я теперь очень гордый собой, а то все наше мореплавание мне даже нечем было козырнуть перед вами!..»

— Я сегодня ходил в журнал «Трамвай», — сказал Гриша Кружков. — Мне там очень понравился твой рассказ «Наш мокрый Иван». Я с таким удовольствием прочитал его в папке для отказов!

Когда-то я сочинила эссе, посвященное Ковалю, — в жанре песнь.

Не по заказу — по велению сердца.

Юрий Осич прочел, обнял меня и расцеловал.

Правда, ему не понравилась одна фраза: «грохочут выстрелы, а Вася ни гу-гу».

— Убери «ни гу-гу».

Я убрала.

— К чему так легко соглашаться?

— А что ж вы думаете, — говорю, — я за свое «ни гу-гу» — насмерть буду стоять?

В издательстве «Детская литература» у Коваля стала готовиться книжка — в серии «Золотая библиотека школьника». В качестве предисловия решили обнародовать мою песнь, и давай меня мучить.

Ира, секретарь Коваля, потребовала сменить тональность и сыграть эту песньне в до мажоре, а в ре миноре.

— Ирка — экстремистка, — пытался умиротворить ситуацию Юра. — Я хотел ее осадить, но не посмел. Поверь, Марина, это ужасно, когда секретарь интеллектуальнее мэтра: мэтр теряется на ее фоне.

Потом взялась меня терзать редактор Леокадия Либет.

Коваль мне сочувствовал.

— Давно собирался тебе позвонить, но вялая рука срывалась. Признайся, думала обо мне? Вот я и овеществился. Ты ходила в издательство? Я знаю, что тебя толкают на осушение. Хочешь встретиться со мною? Ты поспрашиваешь, я поотвечаю. А ты позаписываешь и позапоминаешь… Беда в том, что я постоянно теряю твой телефон.

— А вы запишите его на ладони.

— Итак, я пишу его… на манжете…

Прошло несколько лет, звонит Коваль:

— Вышел «Недопесок» с твоим предисловием, вот я звоню поблагодарить. Правда, предисловие в усеченном виде.

— И благодарность — в усеченном?

— Нет, благодарность — в полном объеме. Меня беспокоит другое.

— Что?

— Да вот открыл книжку, смотрю, с одной стороны ты со своим предисловием, с другой — посвящение Белле Ахмадуллиной… Не много ли баб на одном развороте?

Предисловие начиналось такими словами:

«Не было в моем детстве писателя — Юрия Коваля, и в переходном возрасте не было. А уж когда я выросла и взматерела — он и появился».

— Кружков это прочитал, схватил гитару, — рассказывает Бородицкая, — скрылся в комнате, там что-то наигрывал, а потом вышел и спел сочиненную песню:

Ура! Москвина взматерела!Не зря ее рок потрепал.Она уже не Синдерелла,Спешащая к принцу на бал.Бывало, в ней все обмирало,Лишь скажет коварный: «Адье!»Теперь она и адмиралаВидала в такой-то ладье.Девичью дрожащую жилкуПриструнила — и будь здоров!Теперь она и на «Мурзилку»Чихала с воздушных шаров.Прошла через медные трубыВоде не сдалась и огню.…Зачем же кусаешь ты губы,Когда я тебе не звоню?

Время от времени мне звонит ненормальный Женя, безумный любитель детской литературы, неимоверный знаток — кто умер из писателей, а кто жив. Вот он звонит и спрашивает:

— А Голявкин жив? Или помер?

— Позвоните, поздравьте Токмакову с днем рождения, бедную вдову.

— Вы сказали, что Коростелев жив, а он давным-давно помер. До свидания.

— Я вас надолго не отвлеку. А как себя чувствует Юрий Яковлев? Он умер или нет?

— Вам, наверное, некогда, как всегда? А вы меня обманули, сказали, что Коринец жив, а он уже помер.

Кладешь трубку, и в ушах гудит грозный черный космос.

— Марина Львовна, это Кульменко Павел, редактор. Слушайте, мы тут проверяли по энциклопедии — у вас в рассказе «Блохнесское чудовище» написано: «От блох хороша черемичная настойка». А мы проверили — она называется «чемеричная» — от блох… Так как написать?

Леонид Юзефович:

— У меня есть знакомый, он мне с гордостью говорил: «Вот я, сколько лет живу, ни одного слова не дал редактору исправить. Ни запятой!..» Нет, я со всем уважением, но я не понимаю: ПОЧЕМУ?

В советские времена делегация писателей поехала в Польшу. Их там возили по святым местам. Виктор Голявкин много выпивал и угрюмо бормотал:

— Гробы, гробы…

Тогда ему сказали:

— Виктор Владимирович, если вам не нравится, мы можем вас больше не брать за границу.

И он смирился.

Два художника с седыми усами и бородками, в выцветших беретах — рисуют осенний пейзаж.

Один другому:

— Я давно подозревал, что занимаюсь никчемушным делом. А тут стою-рисую — ко мне подходит ребенок, даже непонятно — мальчик или девочка, и спрашивает: «А ты куда потом все это складываешь?»

— Ответил бы: «В Третьяковскую галерею»!

— Зачем я голову человеку буду забивать с малых лет?

Едем с книжной ярмарки по улицам Праги.

Андрей Битов смотрит в окно автобуса:

— Это какой город? Одесса? Киев?..

Евгений Попов:

— Это Прага…

— Нет, это не Прага, — рокочет Битов. — Она мне не говорила, что она такая. Она мне говорила, что она другая…

— Голявкин — мой учитель, — говорит Битов. — Первый раз я увидел своего современника и его живую прозу. Он учился в Академии художеств, преподаватель анатомии его спрашивает: «Из каких костей состоит череп?» Он ответил: «Из двух — из верхней и нижней». «А сколько зубов?» «Сто!» Так и у меня всего по сто, — сказал Андрей Георгиевич. — Сто лет, сто женщин было у меня, сто книг, сто детей, сто городов, сто домов…

— А ты говорил — двадцать, — заметил Евгений Попов.

— Двадцать — это историческая правда, — отвечает Битов, — а сто — художественная.

В Тулузе у наших соседей на участке вырос африканский баобаб, — рассказывает моя одноклассница Лена Книжникова, — им семечко кто-то принес, они и посадили, так он за пару лет так вымахал, что чуть им весь дом не развалил. Бригаду лесорубов пришлось вызывать на борьбу с этим баобабом, пилили, рубили, спускали на землю ствол — по частям. Один баобаб — устроил целую экологическую катастрофу!

У нас есть приятель — художник Николай Козлов. Однажды он стоял с кем-то на бульваре — разговаривал, разговаривал, в конце концов — взял и упал навзничь, «чтобы у всех от этой тусклой беседы, — как он объяснил потом, — осталось хоть какое-то интересное воспоминание…».