Холодный свет луны - Александр Тамоников

Первые дни в плену явились особенно тяжелыми для молодых людей. И гораздо сильнее унижений, скотского обращения, недостатка в пище было осознание того, что бойцов разведывательной группы так легко взяли в плен душманы. Что их, пропавших в пещерах военнослужащих, наверняка считают предателями, добровольно ушедшими в горы для сдачи духам. Особенно нервничал лейтенант. Провоевавший после училища в Афгане почти весь двухгодичный срок, награжденный медалью «За боевые заслуги», представленный к ордену и присвоению очередного воинского звания, он долго не мог смириться с участью пленного. Отказывался есть, пить, шатался по подвалу, бился головой о бетонные стены и в конце концов впал в депрессию. Он не видел выхода из сложившейся ситуации. До тех пор пока однажды майским днем – числам пленные потеряли счет – в проеме открывшегося люка появилась не прыщавая физиономия охранника-душмана, а закутанное в платок лицо девушки. Почему девушки, а не пожилой женщины, ведь лицо скрывала материя? Да потому что глаза явившейся внезапно к пленным гостьи выдавали ее молодость. Она спустила по веревке кувшин с водой, узелок с лепешками. Их принял рядовой Казакевич. Опорожнил кувшин, отпустил крюк веревки. Не стал цеплять парашу. Постеснялся. Девушка что-то сказала, и Казакевич ответил ей. И только тогда Савельев вспомнил, что рядовой был родом из Душанбе, столицы Таджикистана. Знал таджикский язык, который понимали и на котором вполне могли говорить афганцы. Между молодыми людьми завязался разговор. Лейтенант почувствовал в голосе девушки нотки сострадания к невольникам. И это родило надежду. Пока неясно на что, но родило. Все-таки девушка убедила Казакевича повесить на крюк ведро с испражнениями. Подняв его, она ушла. Вернулась минут через двадцать. Опустила ведро, на дне которого лежал сверток! Подняв веревку, девушка улыбнулась своими черными огромными глазами и исчезла. Пленные дождались, когда охрана закроет люк. Вскрыли сверток. Там оказалось мясо баранины, несколько пучков зелени и банка сгущенного молока родного советского производства. Видимо, из числа трофеев душманов. Быстро разделавшись с гостинцем, военнослужащие сели полукругом возле офицера. Лейтенант спросил у Казакевича:

– О чем ты так долго беседовал с местной дамой?

Рядовой пожал плечами:

– Да, собственно, ни о чем! Она же сначала сказала, чтобы прицепили ведро с парашей. Я ответил, не стоит, мол, рано еще. Она опять попросила прицепить к крюку ведро, добавив, что хозяин приказал ей сделать все, что ежедневно делают охранники.

Савельев переспросил:

– Хозяин? Приказал? Так кто она здесь, в этом чертовом бандитском логове?

– Наложница! Тоже, по сути, как и мы, рабыня.

Лейтенант поинтересовался:

– Сколько же ей лет?

– Четырнадцать!

– Вот как? И как зовут это юное создание?

– Фатима!

– Фатима! – повторил Савельев задумчиво и задал вопрос: – И как она относится к нам, русским? Или об этом разговора не было?

– Да я так мимоходом спросил у нее, мол, она, наверное, ненавидит советских солдат? К моему удивлению, ответила отрицательно. Сказала – русские лучше, чем моджахеды. В ее родном селении афганцы хорошо жили рядом с военной базой. Но пришли душманы Рамазана, и жизнь закончилась. Здесь она обязана пахать на своего хозяина и удовлетворять в постели все его животные прихоти.

Сержант проговорил:

– Да, достается тут девочке.

– Ты, Казакевич, узнал, где мы находимся? – поинтересовался Савельев.

– Узнал! В кишлаке Чиштан, рядом с особым лагерем подготовки моджахедов Абдула Фархади, километрах в тридцати от города Чевар. Короче, в Пакистане мы, рядом с афганской границей. Кстати, в лагере много наших соотечественников, как и мы, пленных.

Лейтенант проговорил:

– Непонятно! Рядом лагерь. В нем пленные. А мы в каком-то кишлаке. Почему Рамазан не сдаст нас Фархади?

– Это я тоже узнал. В общем, Рамазан Салакзай, наш новый хозяин, ищет покупателя, чтобы продать нас! Вот так!

– Значит, в лагере о нас не знают?

– О нас, командир, не знают даже в кишлаке. Кроме, естественно, людей Салакзая!

– Эх! Помогла бы нам эта девочка бежать?!

– Куда, лейтенант? И что она может? Мяса кусок с барского стола кинуть да парашу вытащить?

Офицер задумался, проговорив:

– Не скажи, Коля, не скажи! Но ладно, одно то, что мы знаем, где находимся, и то, что у нас есть пусть и слабенький, но союзник среди духов, уже хорошо.

Величко поинтересовался у Николая Казакевича:

– А ты, Колян, не спрашивал, какое сегодня число, день недели, а то в этом подвале все перепуталось, к едреной фене?

Казакевич ответил:

– Сегодня, Олег, четверг, 20 июня! Год, думаю, не забыл?

– Не забыл. Надо где-нибудь пометить дату!

Сержант Рябов усмехнулся:

– Зачем? Долго нас тут держать не будут!

– Но три месяца держат?

– Девка же говорила, этот ублюдок Салакзай ищет покупателя, чтобы продать нас, как баранов. А раз ищет, найдет!

– Что же делать? Лейтенант? Ну хоть ты что-нибудь придумай! Не зря же тебя четыре года в военном училище учили, да и опыт боевой имеешь! Придумай, а то так все здесь с ума сойдем. Друг другу за глоток воды глотки грызть будем!

Савельев оторвался от мыслей:

– Спокойно, ребята! Что-нибудь придумаем.

Величко сказал:

– Ну, наконец, наш лейтенант в себя пришел, а то лежал бревном на матрасе, глядя в стену. Я думал, кранты, мужик с горя дуба даст. Ан нет, ожил. И это вселяет надежду. На кого же нам рассчитывать, как не на командира?

Лейтенант впервые за все время нахождения в плену улыбнулся:

– Ты прав, Олег! Но и вы напрягите извилины. Одна голова хорошо, четыре – лучше!

– Я думаю, – сказал сержант, – надо каким-то образом дать знать о себе в кишлак. Рамазан нас скрывает, хочет продать тайно, значит, боится засветиться. Возможно, здесь за это глотки режут. А если о нас узнают в кишлаке, то наверняка заберут в лагерь. А там среди своих проще будет.

Лейтенант, соглашаясь, кивнул:

– Хорошая мысль! А главное – правильная! Надо попасть в лагерь. Для этого засветишься перед духами, теми, что не связаны с Рамазаном. Только как это сделать?

Казакевич предложил:

– А если через Фатиму? Она может шепнуть какой-нибудь соседской невольнице о том, что Рамазан втайне от всех держит пленных.

Савельев вздохнул:

– Ей за это точно голову отрежут. И потом, ты уверен, что мы увидим ее еще раз?

Со своего матраса приподнялся Рябов и спросил:

– Мужики, когда нам жратву охранник спускает, он вооружен или нет?

Пленные повернулись к сержанту. Ответил Казакевич:

– Вооружен, автоматом, который за спиной держит, я видел, а что?

Рябов обвел взглядом товарищей по несчастью:

– А если сдернуть духа за веревку вниз, когда он будет опускать пищу или парашу? Тогда у нас появится заложник и автомат! Дадим в люк пару очередей, весь кишлак на уши встанет. А сами духом прикроемся. И Рамазан ничего сделать не сможет! Нет, завалить нас, конечно, в его силах, но как потом он своим командирам объяснит, почему у него в подвале были советские пленные?

Савельев отрезал:

– Не пойдет!

– Почему, командир?

– Ну, допустим, сдернем мы духа, заберем автомат, дадим очереди, и что? Рамазан будет ждать, пока сбежится народ к его дому? Черта с два. Когда нас вели к сараю, кучу камня у забора видели?

– Было что-то!

– Вот именно, что было. Салакзай этим камнем и засыпет нас в своем подвале, а стрельба здесь, думаю, никого не удивит. Рамазан скажет, что стрелял по мишеням какой-нибудь обкуренный охранник, и все! Кто будет разбираться? Никто!

Рябов не сдавался:

– Ту кучу мы когда видели? Три месяца назад. Ее навалили не просто так, а чтобы построить что-нибудь. Наверняка во дворе уже нет того камня.

Савельев вновь кивнул:

– Допустим, камня нет, но есть вода. И подвал если не завалить, то можно затопить, что для нас означает одно и то же – смерть. Нет, мужики, Рамазан сообразит, как отмазаться. А мы подохнем в этом каземате! Надо придумать что-нибудь другое!

– Но что?

– Пока не знаю! Поэтому и говорю: думайте!

Пленные легли на свои матрасы. Думать. Искать выход. Не подозревая, что спасение рядом, и оно в той хрупкой девочке, еще ребенке, которая проявила сострадание к ним и которую невольники не надеялись больше увидеть. И, конечно, в тех событиях, что назревали в самом лагере.

Жара и духота усилились, и это означало, что время где-то около четырех часов пополудни. С четырех и до девяти в подвале было особенно тяжко. Не намного лучше и на улице, но в подвале переносить зной тяжелее. Потом, когда ночь вступит в свои права, полегчает. Вот только ночь узникам предстояло провести в другом месте. Вне подвала. Уже не в плену, но еще и не на свободе.