Смерть напоказ - Эрве Гибер

одними тряпками, другими — рождение, появление, — нежными, настоящими губками, — в мое тело сквозь щель вливают под напором воду, кишки наполняются, раздуваются, затем опадают, вода вытекает, течет к стоку, он режет секаторами мои ребра, обеспокоенный, он только что приподнял закрывавшую лицо простынку, посмотрел на лицо, оттянул к щеке нижнее веко, чтобы заглянуть в расклеившуюся, побелевшую щель, — внезапно перед ним появляется глаз с голубой радужной оболочкой, и затем закатывается, исчезает внутри, — приступив в делу, он одним ударом разрезает переднюю часть тела от лобка до горла, при этом не слышно ни звука, словно режут флан с карамелью, предварительно требовалось протереть весь низ, меж ягодиц, тряпкой, я не почувствовал, как вышли дерьмо, моча, соли, он не может резать слишком высоко, поскольку ничего не должно быть видно, меня надо будет снова одеть, повязать галстук, узел которого спрячет верх надреза, дабы можно было показать меня семье, — чистая работа, хорошо сделана, — небольшая аутопсия, теперь пора все это закрыть, я обнаруживаю то, что из меня вытащили, — счастье ощущать, как вновь становишься водяным организмом, плавая в алкогольном желе склянки, — делаем перфузию, трансфузию, мое сердце лежит в раковине, сейчас его положат в склянку, и оно пойдет ко дну, — вот чем я тебя люблю, — я прекрасно себя чувствую, мое тело распадается, разделано на части, выставлено для демонстрации, его пронумеровали, дерьмом больше не пахнет, все заполняет запах чего-то более скрытого, прочного, он пропитывает покрывала, поглощая пытающиеся вытравить его дезинфицирующие средства, непристойный, он демонстрирует себя, — острый летом, сладковатый зимой, — смерть, вот оно, мое тело, оно бледное, как отвар в начале болезни, как растолченный аспирин в клубничном конфитюре, все предательское, все дряблое, все желтое, беспозвоночное, химическое, растительное, колеблется, плавает, я плаваю, я плыву, у меня отпуск, я воняю, я вынуждаю его дышать этим, он режет, разделывает, его бедра подпоясаны завязками фартука из белого пластика, его хуй болтается прямо напротив меня возле столешницы, на лице белая маска, на нем белые сапоги, белые перчатки, я вижу его глаза, мне бы хотелось, чтобы он сделал хоть что-нибудь непристойное, пусть даже своим бистури;

На соседних столах, справа и слева, на одном — старуха с коричневой кожей, у нее урчит в животе, нечистоты льются наружу, удерживающая ее волосы гребенка сломалась, и свившиеся, высвободившиеся из-под кос длинные белые волосы свисают со стола; на другом столе — убитый мальчик двенадцати-тринадцати лет, голова разбита вдребезги, живот в крови, вспорот, ребенок-самоубийца, разнес башку выстрелом, собственноручно влепил себе пулю в лоб, и всё, лишь облачко дыма, мужчина получил то, что хотел, раскромсав ребенку шею перочинным ножом, этот ребенок теперь рядом со мной; на другом, дальнем столе — молодой араб, все вместе со старухой и ребенком мы говорим ледяной тишиной комнаты, среди этой белизны, в которой мы испускаем и испускаем дух, выпускаем льющиеся из нас в желоба жидкости, наши воды, наша кровь сливаются в слабый черноватый поток, ведь мужчина, переходя от тела к телу, пользуется одним и тем же металлом и по оплошности смешивает нас друг с другом, во мне оказывается старуха и мальчишка, с лезвия падают волокна, невидимые, они летят в разные стороны, падают где-то еще и сплетаются наверху, образуя купол, пятую арку, мы обнимаем друг друга, — мальчишка, старуха и я, — мы пускаемся в пляс.

Всем известны эти каталки, все знают, что они для покойников, они другого цвета, по-другому скрипят, они дребезжат на ходу, эти призраки столов из мрамора и ржавой стали, они впечатляют, пугают, дверцы электронных лифтов, лязгая, закрываются за ними навечно, они привозят с собой запах, неописуемый запах холодных комнат и секционных залов, женщинам тяжело их мыть, водяным струям под напором едва удается стереть воспоминания о телах, эти липкие замогильные отпечатки; все инструменты — рядом с ним на небольшой подставке, он пользуется ими старательно, любовно касается лезвий и бистури и только потом начинает вертеть ими, копаясь в наших телах, одним ударом молотка ломая и затем выдирая кости; все тела — здесь, лежат одно возле другого, прикрытые, почти безликие, довезенные до этого помещения каталки стоят рядом, валетом, одни громоздятся друг на друга, другие в отдалении, одинокие; мои волосы еще хороши, хотя на них новый убор, выведенная строчка, проецирующая мне на лоб надпись «больница «С.», старуха смеется, показывая гнилые зубы, не издавая ни звука, лишь чтобы продемонстрировать свой оскал, это была сумасшедшая, запертая, умершая в больнице, меня сейчас зашьют скобами, мне оставляют выскобленное тело, внутри пусто, остались лишь кости позвоночника, костный мозг твердеет, дыру у меня в груди, в животе закрывают картонным жабо, которое обвязывают вокруг шеи и затем прячут под рубашкой, это обычное одеяние, ребенок вцепился в меня, он не хочет меня отпускать, препятствует всеми жилами, жидкостями, кровью в стоке; я говорю ему, что со мною покончено, ничего особо интересного для того, кто всем этим занимался, пора выбрасывать, вот явное, полупрозрачное, алеющее сердце, подцвечивающее раствор, мне сшивают металлическим аппаратом кожу, пять больших скоб; на то, чтобы зашить как следует, нет времени, слишком много тел, в конце концов мне повязывают строгий черный галстук, легкие положили обратно, машинально прихватив болтавшийся в мойке кусок кишки, никакого смысла браться за склянку, какая разница, они не столь ценны, как сердце, не столь представительны, раскромсанные куски отбросили в сторону, они плюхнулись к костям других тел, к выдранным склеившимся красным частям; на то, чтобы отскоблить кости, нет времени, все это в большой черный мешок из непроницаемого пластика, — смердящие вдоль каналов отбросы Венеции, странные расставания, странные останки, темы, воспоминания, слова, тухлятина, музыка, — все это течет, перемешивается, все это проглочено, выплюнуто, распадается, — всю свою жизнь фотографировать луну, каждую ночь по снимку, прибывающая луна, убывающая луна, я человек дикий, дикий, я мастерю орудие суицида, — в тот вечер, когда луна не явилась взгляду, — машину для самоубийства-бурения, я наблюдаю за собой, сидя перед зеркалом на вертящемся биде, я смотрю, как без каких-либо колебаний одним долгим взмахом перерезается мое горло, для этого у меня был длинный кухонный нож и лезвия бритвы, — вот для чего они пригодились, — я смотрю, как в мое ухо погружается дырявящее острие бура, я подключил его к розетке, и машина сразу же задрожала, входя по спирали, но устройство тяжелое, рука падает, острие скользит по щеке, в сторону летят осколки костей, я тяну руку опять повыше, подношу прямо к виску, барабанная перепонка лопается,