Вышел месяц из тумана - Марина Вишневецкая

Я – как будто не вижу. Я головку роняю – мол, с меня взятки гладки. Тане лучше сказать, что заснула, а проснулась – он рядом лежит, злодей.

Парадокс заключается в том, что под утро я в Пашу влюбилась. То есть, в общем, уже и не я. Я проснулась, а тело мое – не мое. Мне его никогда ведь не надо было. И, наверно, поэтому я так легко перестала его ощущать как свое. Я его ощутила как Пашину вещь, абсолютно бесценную Пашину вещь. «Что за прелесть,– он так про него говорил,– что за чудо!»

Известное дело, о вкусах не спорят.

Утром думаю: как же мне дальше-то жить? Я ведь все-таки в теле, а тело – его, значит, вся я – его? Это в планы мои не входило. Паша спал. Я оделась и тихо ушла. Море было так мало похоже на море: ни цвета, ни звука… Море было, как если собрать всю-всю нежность людей, птиц, зверей, насекомых, деревьев – всю, что есть на земле, и увидеть ее.

Мне б пойти на солярий – посмотреть на восход, но я знала и так, как касается солнце лимана, как меня Пал Сергеич: «Ты не бойся, я только к тебе прикоснусь…» И я в море полезла – а вода – ледяная. Мне не то что отмыться хотелось. Мне, наверно, хотелось, чтобы кто-то другой или что-то другое всю меня поглотило, пронзило…

А к вечеру – жар. Пал Сергеич пропал: нет ни к завтраку, ни к обеду. К ужину я сама не пошла – 38,6°.

Этот день был как год – год не знаю чьей жизни, не моей – это точно. Я боялась всего: что придет, что уехал, что бросил, что явится вдруг с розами, за которыми, очевидно, поехал, что предложит мне руку и сердце – а как я могу, институт я не брошу, а он в Запорожье живет. Он кольца не носил – ни на левой руке, ни на правой. И я думала… Если б не жар, мне, конечно, хреновее было бы.

Он на мне, как на флейте, играл, понимаешь? Наш физрук говорил: «Кто привесил на брусья соплю?» «Я привесил»,– отвечал ему староста Ванечка. Он подсаживал многих, не одну ведь меня! Ладно, Бог с ним. Мама лучше придумала: «Что тебе ни купи, из всего умудряешься шпингалетом торчать!» А теперь я торчать буду флейтой.

Он губами касался меня (не меня, конечно, а тела), и я чувствовала, что он звука ждет – чистой ноты. Звук же – голос я имею в виду,– он уже не из тела идет, он идет из меня… ну, почти из меня.

Что я, Таня, плету? Просто голос, мне кажется,– это клей, прикрепляющий тело к душе,– тонкий слой. Я физически ощущаю, как своими низкими нотами он сгущается в тело, в телесность, а высокими – отлетает, дробится, растворяется…

(«Хор кастратов»,– ты на это мне скажешь. И еще ты мне скажешь, что если античность – это счастливое детство человечества, то средневековье – его мучительное отрочество, и что отрочество в принципе не может быть иным. И что любое отрочество есть средневековье, и что у тебя перед глазами имеется собственный отрок…– Но извини меня! Ты ведь еще не знаешь всего! И не узнаешь – такое тоже может случиться. Пал Сергеич – уже пройденный этап!)

Он, конечно, не розы рванул покупать, а на лодке-моторке с какими-то местными рыбаками… Ночевал он в деревне и утром опять с ними в море пошел. Я не знаю, соврал или нет. Он хотел, чтоб я место свое поняла – номер восемь – вот это уж точно. И ангина моя страшно кстати пришлась. Забежит, фрукт положит – и всегда в тот момент, когда Нина Петровна, соседка, либо в койке лежит, либо волосы чешет костяным гребешком – тридцать три волосинки.

А мне что? Я лежу шпингалетом, но еще воображаю, что флейтой. И весь пляжный развал наблюдаю в окно. Как швыряют две телки лет тридцати – без всего, в одних повязочках набедренных – пластмассовую тарелку, и весь пляж только этим и жив. Им и море не в кайф, и карты не карты – только лишний бы раз на девах посмотреть: и чтоб жена не заметила, и чтоб при этом поплейбойнее слайдик застать. И вот плющу я свой хмурый лоб о стекло: это просто какой-то террариум – и при этом пытаюсь себя убедить, что я с ними одной породы. Я и так, я и этак: пол есть пол-, значит, пол человека – это полчеловека… Пол плюс пол – получается целое. Значит, если ты хочешь случиться, то есть целостность обрести, значит, надо пойти и случиться… Тут смотрю, Пал Сергеич с глазами голодной собаки этим самым девахам тарелку летающую несет. И не знает, которую раньше всю-всю-всю изглазеть.

Я потом говорю: «Ты на них так смотрел!» Он: «Они хороши – нету слов. Но ты… Юлечка, ты настолько другое!» – «Интересно, почему в среднем роде?» – «Потому что как солнце и море – ранним утром».– «Скучал?» – «Очень. Очень!»

И я снова пыталась быть флейтой. Он – гобоем. Я училась брать ноты. Получалось! Он звучал так протяжно, так искренне… Голос тоже ведь гол, но – другой наготой. А сейчас я не знаю: другой или той же. Я запуталась. Таня, когда ты поешь – напеваешь без слов – ты поешь ведь душой?..

Очень трудно быть вещью. А стать – так недолго. Вот тебя позабыли на пляже, вот тебя обронили в столовой или хуже – за целые сутки и не вспомнили, что ты есть, что ты где-то лежишь и пылишься. И – конец. Ты – полено. Молча жди, когда папа Карло снова вынет из голенища нож: где-то мой Буратино, мой дурачок недорезанный? Мы на пляже ведь порознь лежали. Он уже мне сказал, что вторично женат и что тут сослуживцы, а главное – мне и самой куда как естественней болтать и резвиться с ровесниками, то есть с унылой парочкой, фанатеющей от Б.Г. (так весь срок и лежали в наушниках – наизусть его, что ли, учили? Ленка только поднимет голову: «Животные невиданной красы». А Максим на подхвате: «Вон, вон смотри,– и в мужика татуированного тычет,– вол, исполненный очей!»).

Им и без меня хорошо было.

Ну и вот, просыпаюсь я ночью, Нина Петровна храпит, как живая, а я лежу и не знаю, я есть или меня нет. Встала, оделась зачем-то и на лоджию вышла. Там луна развалилась, как небесное тело, тоже, знаешь, дебелая вся. Воздух, как проститутка, надушен – даже трудно дышать. И полезла я, Танечка, с нашей лоджии на соседнюю, а с соседней – опять на соседнюю. Путь неблизкий: по фасаду шесть лоджий и четыре еще за углом. Я не знаю, чего я хотела. Я хотела увидеть, как спит человек, как он дышит во сне, просто рядом прилечь… По дороге трусы чьи-то сбросила вниз. Ну, короче, долезла я до его полулюкса, у него там стояла кровать и зеленый диван. Захожу. А в кровати как будто и нет никого. Но дыхание слышу. Иду на дыхание. Смотрю, на диване мой Павел Сергеич – с какою-то теткой. Спят себе без чего бы то ни было – жарко им! А меня уже не было в этот момент. И настолько меня уже не было, что я даже решила с них простынку стянуть, чтоб увидеть, какая она целиком, что он в женщине ценит.

Вдруг она как в бреду: «Погаси! Боже мой! Боже мой!» Я – к окну и за штору. Стою и не знаю, что же сделать такого, чтобы стать, чтобы быть! Разбудить их – а дальше? Тут смотрю, на окне чья-то верхняя челюсть в стакане – почти целиком, дырки три в ней – не больше. Я ее завернула в платок, хоть и было противно. Если, думаю, Пашины зубки – память будет – и мне, и ему. Если зубки девахины, тоже нехило. Кенгуру, чтоб ты знала, не от старости дохнут, а когда до корней свои зубы сотрут.

Было чувство, что я отыскала яйцо и уже надломила иглу – понимаешь? Я перестала быть вещью. Вещь в кармане лежала. Даже больше, чем вещь,– тела часть!

Я вчера поняла, для чего я живу.

Я живу, чтобы все-все-все ощутить – все, что только возможно! Чьи-то зубы – в кармане – грандиозно, не так ли? Но сначала был страх, что придут, что найдут или Нина Петровна проснется и их обнаружит. Я тряслась до рассвета – я так никогда не тряслась. Мне приснилось, что солнце рожается из земли – из ее черных недр вылезает головкой вперед – и что вместо восхода растекается кровь. Я вскочила – я думаю, меньше часа прошло. А восход-то как раз затевался вполне безобидный. Мой трофей под подушкой лежал – как меня не стошнило, не знаю! В общем, шорты напялила, сунула в задний карман эту штуку и пошла на лиман.

Он там рядышком, сразу за трассой – весь в замшелых прудах и цикадах. Я иду, а они, словно бабушкин «Зингер», строчат и к земле пришивают себя, это утро, меня, мои страхи – так, как будто без них это все испарится. А так – будет здесь! Не цитата – это цикада, что, конечно же, мило, но книжно, а цикада – это цитата. Понимаешь?

В общем, выбрала я озерцо позаплесневелей, развернула платочек. А камень я еще по пути припасла. Положила его рядом с зубками, завязала крест-накрест – и в воду.

«Я с теми, кто вышел строить и месть!..»

(Ты помнишь, как меня чуть из школы не выгнали, когда я к его гражданственной лирике эпиграфом взяла: «…и месть в сплошной лихорадке буден»? Ты еще вместо мамы в школу ходила… Ничего, я потом оттянулась в полный рост в родной стенгазете: «Как сказал, помнится, пиит, даже к финским скалам бурым обращаюсь с калом бурым».

И этого не вынесла даже лояльная Шур-Шура: «У Поэта сказано „с каламбуром!“ – „Александра Александровна, так и я ведь с каламбуром!“ – „Ты с…– даже повторить противно!“ – „Вы же нас сами учили следовать не букве, а духу!“ – „Но дух-то у тебя какой, нос заткнуть хочется!“