Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958) - Георгий Иванов

[Заметка на отдельном листке: ] была у меня книга «Совр. Записок» со статьей Кусковой[93] и пометками Зин. Гиппиус. Очень забавными. Помню одну: «Чего ты дура хочешь, куда ты дура гнешь». Перекликается с Розановым[94], — перечень его доходов и капиталов (кажется в Опавших Листьях) — то-то заработал, оттуда то гонорар — и в конце «на полемике с дурой Кусковой» столько-то.

[приложение к № 14: к снимку]

Снято в конце апреля 1921 г. в квартире Наппельбаума [?], придворного фотографа, две дочки которого были Гумилевскими студистами, у них собирался кружок таких студистов — «Звучащая раковина». На карточке Н. Тихонов, которого я, своей властью, только что принял в союз поэтов, в те дни очень скромный и льстивый. Одоевцева на карточке у ног Гумилева опирается на стул Гумилева. Константин Василевич (Козлина, Писнь, Голонильский поэт, вскоре умерший. Гумилев очень похож. Не давайте коробку никому печатать в журнал [дальше на полях: ] и т. д. напечатать. Ваш Г. И.

Письмо № 15

3 июня 1957

Beau-Sejour

Hyeres (Var.)

Дорогой Владимир Феодорович,

Вы теперь, должно быть, уже получили мою заказную бандероль. Так вот, взяв за образец Ваше последнее письмо его «термины» и его «дух» — шлю Вам мой проект Вашего ответа на получение Группы с Гумилевым и моей «Цитеры» — вольное, но близкое к оригиналу подражание Вам.

… «Сейчас ко мне в комнату вбежал Моршен, держа Вашу книжонку и фотографию. Уже в дверях он давился от хохота, как всегда когда он читает Ваши письма или слышит вообще Ваше имя. Т. к. он отлично разбирает Ваши каракули и, вдобавок, умнеет сопровождать их уморительнейшими и преостроумными комментариями — у нас, раз навсегда, заведено: Ваши письма распечатывает и читает вслух Моршен, а я слушаю и развлекаюсь.

Ну, фотография не важнец — напрасно тратились на пересылку. Гумилев с виду типичный вагоновозжатый. Об Одоевцевой Моршен выразился строками Саути[95] в русском переводе Маршака:

Вижу вижу девку рыжу,

Да и ту я ненавижу.

Мы оба сошлись, что по типу физиономии и корпуленции и особенно, линиям рук, рисующихся на фоне штанов Гумилева, она типичная доярка-стахановка. О Вас Моршен, сказал, что Вы напомнили ему одного еврейчика-фармацевта, с которым ему удалось познакомиться на одной распродаже книг в Ленинграде. Фамилия этого фармацевта Крановкер. Не Ваш-ли это дядя?

Возмутило нас обоих, что Вы все занимаете центр группы, между тем, как такой крупный поэт, известный всей С. С. С. Р., как Тихонов жмется где-то на заднем фоне! Моршен, кстати, считает Тихонова крупнейшим поэтом, почти таким же замечательным, как он сам. Я с ним согласен. Скажу откровенно, мы с Вами никогда, так как Тихонов не напишем, хотя и у Вас, признаю, встречаются иногда недурные стихи, особенно когда Вы подражаете лучшим образцам новоэмигрантских мэтров — О. Анстей, Моршену, О. Ильинскому и прочим. Ваше хвастовство, что Вы — будто бы! — своей властью приняли когда-то Тихонова в союз поэтов, нас обоих очень рассмешило. Типичная выходка, белогвардейца из бывших. Все они теперь были князьями и сенаторами. Покончив с группой — принялись за чтение вслух Вашей «Цитеры». Что ни страница — нас одолевал дикий хохот — даже Фига, слыша, как мы хохочем, стала на дворе лаять. До чего эта Ваша Цитера безвкусна, беспомощна, какие жалкие «стекляшки». И это писано в 1911 году, когда уже жил и творил Великий Хлебников! И подумать, что с такими стишонками всякие бездарности в Ваше время попадали в Цех, в «Аполлон», печатались и издавались повсюду, с гонораром рубль, т. е. 1/2 золотого доллара строчка! — Ты теперь видишь, сказал мой друг Моршен, что твой Иванов всегда был шарлатаном и бездарью! Я ему возразил, что в некоторых Ваших стихах все-таки что-то есть, особенно, когда Вы подражаете Елагину и пр. — Экая невидаль, ответил Моршен — ведь теперь, после появления новой эмиграции, каждый кто хочет может в два месяца научиться писать хорошие стихи, а в полгода стать профессором. Пришлось с ним согласиться. Как видите, Моршен был бы отличным Цеховцем и легко заткнул бы Вас всех за пояс. Не говорю уже о его наружности, много более респектабельной, чем Ваш Гумилев. Видь его папа Нароков в свое время служил в акцизе!

На этом мы согласились и Моршен даже задумчиво сказал: кто знает — м.б. твой Иванов и не такой холуй и пошляк как это кажется по его стихам и письмам. Но сейчас же между нами возник спор о том, писана ли Цитера в пьяном виде для гонорара или нет. Я не знал, что решить. Стихи конечно дрянь, но м. б. Вы не виноваты — писали их не сами, а нашли

их где-нибудь в сортире и опубликовали, как свои, посчитаясь на неразборчивость Гумилева и Брюсова».

[Дальше на вырезанной бумаге: ] Ну вот, мой дорогой друг. Надеюсь, это письмецо малость развлечет Вас. Не обессудьте — sans rancune, как выражаются здешние туземцы! Так уж «выпелось», как выражались поэты школы Фруга[96]. Шлю Вам сердечный привет. О «текущих делах» до другого раза

Ваш Георгий Иванов

P.S. Если увидите идиота Иваска, скажите ему, что я не получил и прошу прислать предыдущую, т. е. VI книжку «Опытов».

Письмо № 16

11 июня 1957

Beau-Sejour

Hyeres (Var)

Мой дорогой Владимир Феодорович,

Мне искренно жаль, что я Вас — не желая этого — расстроил своим «шаржем». Но и Вы — не сомневаясь в этом — тоже не желая, малость расстроили меня. Давайте, сообща, плюнем и забудем эту историю. А писем моих, впредь, не читайте «посторонним лицам». Я ведь пишу, как близкому человеку, Вам лично — мало ли что я еще могу написать, что говорю Вам и чего никак не адресую другому. Да и мнение, скажем Моршена, совершенно меня не интересует, независимо от того — считает ли он меня Дантом или Смердяковым. Тут я руководствуюсь, в хорошем смысле этого слова, табелью о рангах.

Ну, чтобы не стесняться друг друга «как две голые монахини» — выражение М.Горького свернем круто с этого пути. Ах да, должен еще извиниться перед Фигой. И за упоминание ее имени всуе в моем «памфлете» и за то, что написал «она» вместо «он». Скажите ему, что он в нашем быту в большой чести и в почете и, когда один из нас чем-нибудь недоволен другим — он говорит «все дяде Фиге напишу». И другой, оробев, смиряется.

Ваша статья[97], некоторыми своими фразами меня глубоко тронула. Очень тронула и очень глубоко. Так хорошо обо мне никто еще не писал, что Вы и сами знаете. Ну, мое особое мнение об «Атоме» Вам уже написала И. В. — нечего повторяться. Действительно, «Атом» мне очень дорог. Никакого Миллера[98] я и не нюхал, когда его писал — Миллер у нас появился в 1939 г., а «Атом» (указано на посл., странице написан в 1937 г. Я считаю его поэмой и содержание его религиозным. И отнюдь не все отнеслись к нему с отвращением, как кажется Вам издалека. Статья З. Гиппиус (умницы, Как Вы знаете) некоторое сладнество [sic]. Были и другие. Во всяком случае — вполне согласен, что Гаврилиада марает Пушкина — за гнусненькое кощунство. «Атом» напротив я ощущаю как честь для себя у compris поношения всяких личностей в песне [?] Бодлера, так же и за то же собственно поносили. Я это пишу совсем не для того, чтобы Вы изменили Ваше мнение об «атоме», но хотел бы, чтобы Вы его, для себя — и для меня — перечли и написали ли бы откровенно повторное впечатление, хотя бы в свете того, что говорить Гиппиус.

Ну, вот ответы на Ваши вопросы, литературоведческого характера! Об молодой Ахматовой я знаю очень много, можно написать книжку. Основное, что она была из очень бедной провинциальной семьи и тушась в этом соусе долго и безнадежно гордилась. Писала с юности множество стихов — одно хуже другого. Гумилев взял ее в одном единственном платье. Ее стихи до «Вечера», можно разыскать и «подивиться» им в издававшемся в Париже в 1907–1908 году журнале «Остров» (Струве о нем по-видимому, как и о многом другом не имеет понятия). В этом «острове» впервые печатались Ахматова, Гумилев, П. Потемкин, Ал. Толстой, Олечка Судейкина — жена Сергея Судейкина[99] прехорошенькая, как кукла XVIII века. Судейкин заразил ее сифилисом и она увяла на этом деле. Во время революции (в наше время) была самой близкой подругой Ахматовой. В 30-х годах приехала в Париж, здесь и умерла. Паллада[100] — еще гораздо более хорошенькая женщина Богданова-Бельская, [неразб.] Старынкевич. Прокрутила большое наследство на разные глупости. Моя вторая (по счету женщин) страсть в 1912–1913 году. Умница и дура в одно и то же время. Отличалась сверх свободным поведением. Ее чрезвычайно ценил ментор моей юности бар. Н. Н. Врангель (брат крымского) удивительнейший экземпляр русского Лорда Генри[101]. Я Вам, кажется, писал о его русской любовной лирике XVIII века — шедевра подделки. Об этой Палладе, в гимне Бродячей Собаки соч. Кузмина был отдельный куплет