La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет - Эльза Моранте

Тут Нора принималась заклинать его: «Тс-с! Молчи…», шарахаясь от одной стены к другой, словно одержимая. Даже при закрытых дверях и окнах она полагала, что определенные слова и имена, произнесенные в доме двух школьных учителей, способны развязать всемирный скандал — словно бы вокруг их закрытых на все запоры комнатушек стояла целая толпа подслушивающих свидетелей. В сущности, будучи атеисткой ничуть не меньше своего мужа, она жила в подчинении мстительному, готовому упрятать ее за решетку богу, который не сводил с нее глаз. «…Свобод не дают. Их берут. Кропоткин!» «Боже, несчастье какое! Молчи, говорю тебе! Из-за тебя этот дом провалится в пропасть, его постигнет бесславие и позор! Ты хочешь втоптать нашу семью в грязь?» «Да какая там грязь, Норина моя дорогая?! Грязь — это то, что налипло на белые руки банкира и собственника. Грязь — это прогнившее общество! Анархия — это не грязь! Анархия — это часть мира, это святое слово, это истинное солнце новой истории, это всеобщая революция, которая непременно придет!» «Ах вот как. Так будь же проклят тот день, тот час и та минута, когда мне довелось победить на этом конкурсе! Будь проклята та подлая судьба, которая засунула меня к этим южанам, этим разбойникам с большой дороги, этим отбросам, этим гнусным созданиям, которых давно пора перевешать!» «Ты хочешь, чтобы нас перевешали, ты этого хочешь, Нора? Всех нас до единого, сокровище мое?»

От удивления Джузеппе плюхался на стул, криво устраивался на нем, но желание петь тут же неудержимо завладевало им и он устремлял глаза в потолок, словно сицилийский извозчик, горланящий на луну:

Мы взорвем и дворцы, и соборы,и проклятых буржуев прикончим…

«Ах, да замолчи ты, душегуб! Замолчи, убийца! Замолчи, не то я выброшусь из окна!»

Чтобы не привлечь внимания соседей, Нора старалась говорить тихо, но при этом от усилий у нее на шее вздувались вены — словно кто-то ее душил. В конце концов, задыхаясь, совсем обессилев, она валилась на диван, и тогда Джузеппе заботливо подсаживался к ней, начинал ей целовать, словно знатной даме, маленькие худые ладошки, с постаревшей уже кожей, потрескавшейся от домашних трудов и холода. Проходило немного времени — и она, вполне утешенная, улыбалась ему, излеченная — на данный момент — от своих семейных тревог.

Со своего ярко раскрашенного стульчика, который отец купил ей по мерке, Идуцца, тараща глазенки, следила за этими перепалками, ничего в них, конечно же, не понимая. В ней-то, с тех пор, как она родилась, никогда не поднималось желания чему-то перечить; однако же, если бы она в те годы могла выразить свое мнение, то сказала бы, что из двух спорщиков более мятежной является мать! Во всяком случае, она хорошо понимала, что родители что-то обсуждают и при этом не согласны друг с другом; она, к счастью, не слишком пугалась этих сценок: она давно к ним привыкла. Но у нее на лице появлялась легкая улыбка удовлетворения, как только она видела, что родители помирились.

Для нее эти вечера, начинающиеся с выпивок, были вечерами праздничными, потому что отец, выпив вина, и побыв бунтарем, от души возвращался к свойственному ему от природы доброму настроению, и становился потомственным крестьянином, древним родичем животных и растений. Для дочки он воспроизводил голоса всех зверей на свете — от мелких птичек до львиного рычания. И по ее просьбе он повторял ей — хоть по десять раз — калабрийские песенки и сказки, поворачивая их комической стороной, если они были страшными, потому что она, как и все дети, с удовольствием смеялась, и ее самозабвенный смех был их семейной музыкой. В какой-то момент и Нора, сложив оружие, присоединялась к этому представлению, исполняя простеньким и несколько фальшивым голосом вещицы своего ограниченного репертуара, каковых, насколько я знаю, было всего две. Одной из них был знаменитый романс «Идеал»:

Тебя искал я в радужном сиянье,бродя по небесным путям…

ну, и так далее.

А другой вещицей была песня на венецианском диалекте, и в ней говорилось:

Ты погляди на небо со звездами,в такую ночь хорошо похищать девушек.Ведь те, кто воруют девушек, — не воры,они просто влюбленные парни…

Потом, часам к десяти, Нора заканчивала прибираться в кухне, а Джузеппе готовил Идуццу ко сну, сопровождая эту церемонию — так, словно матерью был именно он, какими-то колыбельными мотивами почти восточного склада — их ему в свое время пели его мать и бабушка:

Волк идет к нам с дальней горки,волку мы подарим корки,баю-баюшки баю,песню я тебе спою.

Волчек корочку сгрызети за горку спать пойдет…

Еще одна колыбельная, которая очень нравилась Идуцце, и которая потом послужила для выпестования нового поколения, была на литературном итальянском. Вот только я не знаю, где Джузеппе ее выкопал:

Спите, глазки, спите, глазки,завтра мы поедем в Реджо, вРеджо зеркало мы купим,золотое, расписное.Спите ручки, спите ручки,завтра мы поедем в Реджо,в Реджо купим мы станочекс челноком из серебра.Спите ножки, спите ножки,завтра мы поедем в Реджо,в Реджо туфельки мы купим,в этих туфельках мы спляшему Идуццы на именинах…

Когда отец был рядом, все страхи Идуццы куда-то уходили, она его воспринимала как своего рода повозку, излучающую тепло, свет и хромоту. Эта повозка была надежнее танка, она весело транспортировала ее на прогулку и отгораживала от всех ужасов мира… Он повсюду сопровождал ее, он никогда не позволял, чтобы ее выпускали на улицу одну — там каждый подъезд, каждое окно, каждый незнакомец угрожал ей обидой. Зимой, наверное, экономии ради, он облачался в какую-то пастушескую хламиду, широкую и доходящую до самых пят, и когда погода портилась, он укрывал Иду от дождя этой хламидой, крепко-крепко прижимая к себе.

Я не очень хорошо знаю Калабрию. И о той Козенце, где росла Идуцца, я имею только расплывчатое представление, основываясь на скудных воспоминаниях тех, кого с нами уже нет. Я полагаю, что уже в ту пору вокруг средневекового города, опоясывавшего холм, стали множиться современные постройки. В одном из таких домов, совершенно заурядном и не бросающемся в глаза, и находилась тесная квартирка учительской четы Рамундо. Знаю, что город вырос в приречье, и что море там за ближайшим горным хребтом. Наступление атомной эры, совпавшей с началом века, в этих краях, конечно же, никак себя не обозначило, и даже промышленное развитие держав дошло туда разве что в виде рассказов всевозможных эмигрантов. Хозяйство этого района основывалось на земледелии, а земледелие приходило в упадок из-за обеднения почв. Доминирующими кастами были аграрии и духовенство; а люди низших сословий, как я полагаю, в этих, как и во всех прочих местах, на хлеб вместо колбасы могли положить разве что руки… И уж во всяком случае мне ясно, что Джузеппе в студенческие годы месяцами не видел горячих обедов, а питался в основном хлебом и сухим инжиром.

Идуцце было около пяти лет, когда ее в течение целого лета одолевали приступы неизвестной болезни; встревоженным родителям это показалось проявлением какого-то психического дефекта. Посреди игры, посреди детского лепетания она вдруг замолкала и бледнела, мир вокруг нее терял контуры и начинал вертеться от головокружения. На вопросы родителей она не без труда отвечала чем-то вроде стона, словно раненый зверек. При этом было ясно, что она едва слышит их голоса; через некоторое время она подносила руки к голове и к горлу, словно защищаясь от чего-то. В это время рот ее трепетал, из него вырывался невнятный ропот, она словно бы вела испуганный диалог с каким-то призраком. Потом дыхание становилось поверхностным и лихорадочным, и тут она падала на землю, корчась и сотрясаясь в хаотических судорогах. Глаза ее были открыты, но пусты, из них глядела слепота, полная и бескрайняя. Казалось, некий безжалостный электрический потоп, исходивший из неизвестного подземного источника, захватывал все ее маленькое тело, которое, однако, оставалось неуязвимым: на нем не оставалось ни синяков, ни царапин. Судороги продолжались не больше пары минут, потом движения рук и ног замедлялись, тело успокаивалось, отдаваясь сладкому и привольному отдыху. Глаза ее блуждали в мечтательном пробуждении, губы мягко расправлялись, но оставались сомкнутыми, уголки рта изгибались вверх. Казалось, ребенок улыбается, — ведь ему удалось вернуться домой, под сень своих всегдашних ангелов-хранителей, те склонялись над девочкой и справа, и слева, один в виде большой, круглой и лохматой головы собаки-овчарки, а другой в виде головки, покрытой черными и крутыми, как козья шкура, кудрями.