Тюрьма (The Prison House) - Джон Кинг

Я не обращаю внимания на его опасный настрой и сосредотачиваюсь на своем пиве, раздумываю о дальнейшем путешествии. Скоро я оставлю Европу позади и двинусь дальше, мне надо решить, на запад или на восток. Да, эта жизнь – прекрасна, путешествовать вместе с временами года, смотреть на горизонт и в будущее. Смотреть в тот конец бара, видеть еду, эта еда напоминает, насколько голодно мое собственное пузо, но сегодня я уже ел; и в этом единственный минус такой кочевой жизни, серьезная нехватка денег, и мне в голову моментально приходит решение, я встаю и благодарю бармена, машу рукой Марианн и, спотыкаясь, выхожу на улицу, иду к своему отелю, и ветер отрезвляет меня. В отеле есть хлеб, и сыр, и банка с оливками; и уже поздно, и я достаточно выпил, а утром, в девять – поезд, и я хочу успеть на него, мне уже наскучило это место. Я пытаюсь рассмотреть улицу, но вижу только неясные очертания, ветер пронизывает меня насквозь, и вот я уже воображаю себе, что слышу искаженные голоса.

Чья-то рука хватает меня за плечо и разворачивает. Капитан стоит передо мной, очень близко, и орет мне в лицо, и я делаю шаг назад, я понятия не имею, чего он хочет, просто понимаю, что он в ярости. Я потерял ориентиры, я не понимаю, в чем проблема, я совершенно точно заплатил за выпивку, по крайней мере, мне кажется, что я платил, ну да, когда я уходил, бармен улыбнулся, так что дело не в этом, и Марианн помахала мне рукой, я не обижал ее, а капитан хватается за свои яйца и делает характерный жест, и теперь я понимаю. Марианн – его собственность, а он – влиятельный человек. Он делает ей одолжение. Мое первое впечатление было верным, капитан – уебан. За ним стоит его телохранитель, он слушает, кивает и потягивает мышцы. Капитан доходит до конца своей тирады, а я думаю о своем спальном мешке, о хлебе и сыре, о вкусе тех оливок, об утреннем путешествии на поезде, и мне не надо всех этих проблем, мне не надо трудностей. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Он заканчивает говорить, и я пытаюсь сказать ему, что он ошибается. Он плюет мне в лицо.

Самое смешное, что я даже не злюсь. Ветер такой холодный, что я не чувствую этой слизи, и легко было бы просто развернуться и уйти. Вернуться в свой номер и проспать до утра. Никто даже не узнает. За исключением меня. И именно гордость заставляет меня ударить его в лицо и сломать ему нос, и только в целях самозащиты я дотягиваюсь до кармана и вытаскиваю складной нож, я таскаю его с собой на всякий случай, потому что дорога долгая, дорога извилистая, дорога – еб твою мать! – опасная, если ты чужак, если ты в незнакомой стране. Это изнанка свободной и легкой жизни, выпивка вокруг железнодорожных станций и в пристанищах, местах, где ты – отличная мишень. Если ты бродяга, не так уж и легко передвигаться. Этот маленький ножик, которым я обычно режу сыр и яблоки, оказывается необходимым, он спасает мне жизнь, потому что телохранитель капитана замахивается мне в лицо разбитой бутылкой. Я отступаю и возвращаюсь, разрезаю ему руку, поднимаю нож в воздух, но не собираюсь ранить его больше, чем мне было нужно, он еще раньше кокнул бутылку, он был готов покалечить или даже убить меня, расчетливый сыкун, он повернется и убежит, мелодраматически крича о помощи, а капитан стоит на коленях, держится за нос и стонет – полиция, полиция, полиция… Внутренний голос нашептывает мне пнуть его по голове, но я ведь не такой. Я отхожу и слышу вой сирены. И вот я бегу.

Добежав до отеля, я собираю свои вещи и ухожу. Я выхожу на улицу и держусь по возможности подальше от главных дорог, я ожидаю возмездия, но вот я останавливаюсь за углом и начинаю размышлять, не слишком ли серьезно я воспринял этот инцидент. Почему-то я знаю, что капитан жаждет возмездия. Я вижу желоб и швыряю нож в сток. Длина лезвия – два дюйма, вряд ли это смертельное оружие, это просто приспособление для резки фруктов. Я засовываю руку в карман и сжимаю свой талисман удачи, убеждаюсь, что он все еще на месте, вшит в ткань. У меня нет никакого шанса выстоять против такого влиятельного человека, как капитан. Они не рассмотрят это как самозащиту, а что до причин, то я сомневаюсь, что кого-то они интересуют. У полиции уйдет время на то, чтобы выяснить, где я остановился, если только Марианн сама им не скажет. Я снова огорчен, я все еще иду, дохожу до станции, она почти пустынна. Поезда ходят круглосуточно, я почти спасен.

Заметив человека в железнодорожной униформе, я осторожно приближаюсь, спрашиваю, когда пойдет следующий поезд, я бешусь от бессилия, пытаюсь понять, что он говорит, и я тронут его желанием помочь мне. Он кивает и смотрит на часы, поднимает десять пальцев и указывает на платформу за рельсами. Я благодарю его и спешно срываюсь, пробегаю по пешеходному мосту и присоединяюсь к жиденькой толпе ожидающих мужчин и женщин, маленькая девочка спит на розовом одеяле, расстеленном на траве. Эти кочующие работяги мельком смотрят на меня, и вот их взоры снова прикованы к путям. Я вынимаю сыр и хлеб и быстро ем, сидя на собственной сумке. Вместе с остальными прислушиваюсь к гудению рельс, может, это дурной тон – есть на публике, иначе почему все они вдруг уставились на меня, через мое плечо, и я поворачиваюсь как раз в тот момент, когда капитан настигает меня в сопровождении трех обливающихся потом полицейских, и дубинка сокрушительно разбивает мне голову.

СЕМЬ БАШЕН

Солнце всходит в расщелине между облаками, плывет по тюремной стене, согревает мое лицо, это просто награда первому на этом дворе человеку. Утро – это лучшее время дня, особенно в этом месте, как только дверь отпирают – и я уже на улице, после проведенных взаперти четырнадцати часов естественный свет ослепляет, жесткий воздух разжижает мрачные испарения ночной смены. Холодно, несмотря на тянущиеся солнечные лучи, приближается зима, и я крепче запахиваю куртку, прячу руки, стою, подняв голову к небу. В Семи Башнях нет нормального личного пространства, ты можешь только выхватить себе странный редкий момент одиночества и насладиться им. Я уперся в выступ, окаймляющий тюремный корпус, ногами к земле, спиной к степе, и я чувствую себя хорошо, я любуюсь поднявшимся сияющим солнцем. Сегодня исполнился месяц моего пребывания в Семи Башнях, и я выжил, я стоял за себя и быстро учился, я избегал этих ничтожных забияк, которые могут закончить разговор ударом ножа, и, за исключением урчания в животе, я здоров, я бдителен; и я смог приспособился к ритму тюремной жизни. Самая страшная битва – это та, которая происходит в голове каждого заключенного, и она непрерывна.

Высоко над тюрьмой плотным клином летит стая гусей, они направляются на юг, вслед за солнцем, шеи вытянуты, а клювы пронизывают воздух. От их криков я покрываюсь гусиной кожей, я восхищен синхронными движениями их крыльев. Их перья застывают на солнце, и они превращаются в волну сияющих Б52, безжалостная сила ведет их вперед, и вместо бомб они сбрасывают семена, сеют жизнь над смертью. Очень скоро они исчезают, скрываются за внешней стеной, и я грущу, но благодарен за то, что мельком увидел свободу, я сосредотачиваюсь на облаках и заставляю себя полюбоваться их строением и формами, вариациями оттенков черного, серого и штрихами грязно-белого, по облака плывут бесцельно, а гуси летят в определенном направлении, а такая особенность – большая редкость. Ты загнан во двор или в камеру, у тебя есть несколько видов или звуков, небо – это наше окно в мир. Я все еще в хорошем настроении, я наслаждаюсь тишиной. Долго эта тишина не продлится.

Шум растет и утихает, в зависимости от настроя наших парней и времени суток, но вообще-то этот гвалт более-менее неизменный. Разговоры, смех, крики и пение, а когда мы спим, мы храпим, кашляем, пердим и гавкаем во сне, как собаки, шепот бессонницы или шизофрении, скрип кроватей и крысиная грызня за зеленой дверью, те же подавленные всхлипывания, как и в полицейском участке. Тиканье тюремных часов слито со звуками мужского жития, постоянное щелканье четок. У большинства заключенных вокруг запястий обмотаны маленькие цепочки, пластмассовые четки ездят туда-сюда, туда-сюда, снова, и снова, и снова, у каждого – своя скорость, своя интенсивность. Мне не нужны эти четки, у меня есть мой талисман, и он держит меня в тонусе, напоминает о лучших временах.

Второй человек, показавшийся на улице, коренаст и приземист, он помогает управлять своей семейной булочной и в дополнение к своей диете получает регулярные передачи с хлебом и пирожными, надзиратели следят за количеством еды, оставляют себе излишки. Он выбегает из здания к дальней стене, разворачивается и возвращается, вертит лопатками. Булочника здесь любят, он веселит остальных своими неуклюжими манерами и своими шутками. На нем повис долг, и друг просит его сесть за руль машины, и он соглашается, и ему хорошо за это платят, так что он сможет на эти деньги выкупить свое имущество; но оборачивается так, что он – беглый водитель, принимавший участие в ограблении банка, он забыл повязать шарф вокруг лица, и через час его арестовывают. Суд предлагает освобождение в обмен на то, чтобы он выдал своих друзей, но он отказывается и остается в тюрьме на целых три года. Булочник – это парень, каждая ошибка которого оборачивается страшными последствиями, но он, похоже, не грустит, он всего лишь шокирован, а его булочная получила хороший контракт и теперь процветает. Я не знаю, что творится у него в голове, я доверяю Элвису и скудной информации, полученной от Франко. Без этих двоих я бы сошел с ума. Они спасли мне жизнь.