Звезда моя, вечерница - Пётр Краснов

Бросит?!

Это так ново было, неожиданно — так подумать — что она в первый момент себе не поверила: он бросит? из-за чего, как? Даже улыбнулась, всё ещё со скамейки этой старушечьей глядя, как копошатся под стеной общаги с выводком подвальных котят первые с утра детишки, такая ж безотцовщина тоже, — но уже не чувствуя улыбку, усмешку свою уверенной. Как бросают… Сама как бросала, ни с того ни с сего порой, надоедал очередной — и отваживала, не слишком-то задумывалась. Сама-то «брошкой» не была ещё, ни разу.

Она встала, пошла к подъезду: чушь какая, думать об этом — это сейчас-то… Растерялась, вот что, потому и лезет в голову всякое. Главное, ведь ни поводов к этому, ничего нет; да она и не даст их, поводы, она просто не может дать их сейчас, не сумеет даже… Господи, вот дура-то! Взбегая по лестнице, на часики глянула: десять уже, о котлетах лучше думай. О гарнире — гречку отварить, может? Или рис? Рису маловато осталось, нет бы вспомнить, купить, мимо же витрины прошла, глянула же… Вот дурёха-то.

6

Ещё она думала, представить пыталась, как он поведёт себя в первую не минуту даже — миг этот, почему-то очень важным это казалось, и как ей себя с ним держать, слишком уж скорым всё между ними было и вместе с тем расплывчатым, неустановившимся — при дневном-то свете… Непозволительно скорым, если с кем другим, она так не хочет и не умеет, хоть как-то привыкнуть должна.

Но для него, на полчаса припоздавшего с лишним, никаким вопросом это, похоже, не было, не выказал того ничем. Сумку, в целлофановом пакете цветы — пионы?! — всё в сторону, потом; стояли в прихожке крохотной её, в проходе, верней, и ей-богу же соскучился он, в чём другом, но в этом-то не могла она ошибиться. Не обманывалась же, волосы гладя мягкорусые, лицо подставляя губам его, бережным, — после того, первого мгновения, продлившегося, когда заглянул в глаза своими, будто от блеска собственного сощуренными, и губ долго не отнимал от её виска, вдыхая, просто обнял и стоял так. И сказал то, о чём она только что подумала, но чего ещё никак не ждала от него — недоумённое чуть, шёпотом:

— Ей-богу, заскучал…

От него пахло малость водкой, и он знал о том, помнил; цветы подавая, ещё раз в глаза глянул, а усмехнулся не ей, себе:

— За амбре извини, чуть не ночь просидели, считай… ну, повелось у нас так, не часто видимся. Не сказать чтобы часто. Разговору набралось.

— Вы хоть завтракали там, орёлики?

— Да покормила… — И засмеялся, вернее, сказал, посмеиваясь: — Да уж, орлы, далеко залетали!.. Ну, а ты-то как тут?

И, не дожидаясь ответа, в волосы её сунулся лицом, отыскивая всё, что находил вчера, к шее.

Открыли створку окна, шторы задвинули и обедали в прохладе, в гуляющем по комнате сквозняке. Иван работал, оказывается, в старой областной газете, бывшей партийной, и фамилию его — Базанов — она слышала уже не раз, что-то даже читала. Карьеру некоторым попортил он тут… неужто тот самый? Самый тот. Учились вместе, в общаге четыре года голова к голове спали, на койках соседних. Жалеет уже, что агрономию кинул, — так ему и надо, не лезь в эту грязь… журналистскую, какую ещё! О семейных его делах Алексей не стал говорить, не хотел: ну что скажешь… ну, плохо. По-доброму, к ним бы в гости. Но это до лучших, даст бог, времён; а может, на реку — а, Люб? На дальний пляж, там хоть бережки посвежей, не так накопычено…

Предложенье неожиданным было и чем-то её смутило, заколебалась про себя — вот так, вдвоём? И ответила не сразу, подумала опять: как-то скоро всё у них, будто даже поспешно — и не от неё ль это, не она ли торопится? Опасно скоро, да, и она не привыкла так… и что хорошего, если бы и привыкла, как лабораторные девки её? Но и ничего особенного в том не было тоже, чтобы на пляж, сама сто лет не купалась — целых сто, с весны если считать, да и в городе сейчас некуда податься, не в киношную же духоту; а дома оставаться…

Она с сомнением, с неготовностью пожала плечами… ну, можно. Ей не хотелось отказывать ему сейчас в этом ещё и потому, что, может быть, придётся отказать позже — если бы он захотел остаться. Вот чего она боялась и боится, с самого утра. Ведь и понимала вроде эту свою опаску, а как-то не то чтоб забыла… Нельзя оставлять, ни за что, иначе что сам-то он о тебе подумает. Нельзя, пожалуйста, попросила она себя. Всё будет, если тому быть, но не теперь, не сразу.

Да и что, в самом деле, смутило её в этом — на реку сходить всего-то, искупаться? Или уж старой девы комплексы проклюнулись уже? Ну, есть в ней, она и сама знает, это не то что старомодное, а… Есть, и кто догадывается из подруг — усмехаются, а то попрекают, и пусть, мало ли дур, всем не угодишь; но ведь не до ханжества, нет же. И ей это его предложенье кажется уже нормальным вполне, хотя, будь вечер, лучше бы в театр сходить или на ту же Баянову — но нет-нет, не надо…

А на реке она была весною, со Славой, вернее — целой компанией, больше пили, дурачились, чем купались, вода ещё обжигала ледяной свежестью своей, будто снеговой ещё. Не для неё, и тем более не для Славы, была вода, так что загорать ей пришлось в родительском огуречнике, за прополкой да поливкой… и ничего, успела, она и всегда-то любила загорелой быть.

Но ощущенье неловкости, да и, может, ненужности всего, что произошло между ними какой-то час-полтора назад, вернулось к ней, заставило потупиться уже перед другим, перед Алексеем, будто он мог что-то об этом знать или догадываться. Что-то не то, не так она сделала… и не от её ли боязни этой перед выбором, перед жизнью досталось мальчику? Она подумала об этом впрямую — да, вопросом, ответ на который и без того был ясен. Мальчик и виноват-то, может, меньше всех. Он по-своему, но любит. А это другое, она не знает, как это можно выразить, но совсем другое дело, это другие совсем права у человека и на человека, она же ведь помнит себя в первой, горькой от избытка сладости, несмышлёной ещё влюблённости — он где теперь, юный тогда ещё их учитель географии, Андрей Сергеевич? И готова почти признать, что любящий — не виноват, хотя бы уж потому, что как бы не по своей воле любит, а по вышней, и за себя не всегда может отвечать, не в силах той воле перечить — да, именно так, и Славик бедный мог и не на такое пойти, лучше всех зная эту зыбкость отношений меж ними, чтоб удержать…

— Эй, на том берегу… вы где?

Он, оказывается, смотрел на неё — не то что настороженно, но как-то внимательно… неужто почувствовал что? А ты ещё не убедилась разве? Какие они… Почти торопливо встала, к нему, коленями в колени, за руку взяла: около тебя. С тобой. Так на реку? Ты так хочешь?

— Спрашиваешь!.. Нажарился я на этих посевных-сенокосных… вяленый же. Балык.

Даже в низкой зелёной пойме под крутоярами коренного берега не ощущалось почти реки. Зной, пылью висевший над городом, разве что чище здесь был, но плотнее, безветрием отяжелённый, без всякой тени; и лишь на самом подходе сильней потянуло наконец травой с сыроватых ложбин, лозняком, открытой водой. Такая жара, а река в мелких бегучих бликах серая на вид, колючая и неприветливая, это от поблёкшего, высоту потерявшего неба. Но вода-то тёплая — она, босоножками в руке болтая, забрела в её отрадную ласкающую плоть, песок отмытый продавливался меж пальцев, игрушечный галечный перекатик шептал рядом, в ступню глубиной, и обморочно кликала над ними чайка.

Подбережье пологое, какое дальним пляжем называли, было пустынным. Вдалеке, на пляже городском, что-то разноцветное лениво роилось, еле пересиливая полуденное оцепененье, а здесь лишь спёкшийся иловатый песок, полянки зелени кое-где, пойменный на той стороне реки лес; и за дальним лозняком компания какая-то сидела, отсюда неразличимая, и женщина стояла там, расставив ноги и к солнцу лицо подняв, прикрытое панамой. Им не пришлось долго искать, сразу выбрали место, просто выбрели на него — под тальничком тоже, на травяном его подножье.

Она, может, слишком долго расстилала старенькое тканевое одеяльце, пристраивала сумку в жидкой тени… она, странное дело, раздеваться перед ним стеснялась, хотя в компаниях-то делала это едва ли не с охотой, чувствуя на себе собачьи глаза парней, что-то в них собачье сразу появлялось, и неудовольствие подруг; то же и с Мельниченко когда-то, чуть не додразнилась… Ждала, и оглянулась лишь тогда, когда шлёпанье ног услышала по воде: прямой, узкобёдрый, в синих то ли плавках, то ли трусах трикотажных, он шёл без остановки туда, где угадывалась глубина, и резко выделялся загар шеи и рук его… рабочий загар, на песочке валяться некогда, на людях не растелешишься даже и в поле, хотя спина уж прихвачена тоже солнцем… И тесёмка тоненькая на шее — крестик?

И быстренько стянула через голову платье, на тальник накинула и пошла, но не за ним, а вбок куда-то, выше по реке… господи, да что с нею? Засиделась, старая, думать стала много, вот что. Уже он плыл, от течения косо отмахиваясь, с головою и раз, и другой, с наслажденьем, негромко отфыркиваясь; и её приняла вода, чуть не холодной показалась в первые ознобные мгновенья, — охватила и понесла к нему. Она поплыла, огребаясь лишь и стараясь в лицо не плеснуть себе, и прямо на него вынесло, стоявшего по грудь, ждавшего уже.