Сквозь завесу времени (сборник) - Евгений Рысс

— Я скоро умру, Март, — сказал Старик. Голос был слабый от перенесенной боли и потери крови, но звучал он, как всегда, спокойно. — Ты это знаешь не хуже меня…

Он замолчал, собирая силы для какого-то решения.

— Последние годы здесь и на других планетах я работал над проблемой бессмертия. Не вытаращивай глаза, я еще не сошел с ума… Так вот. Клетки человеческого тела, конечно, стареют. И остановить этот процесс пока невозможно. Но человек умирает только тогда, когда умирает его мозг. Тело в конце концов это — всего-навсего инструмент, управляемый мозгом. Если суметь сохранить мозг, передать его другому телу — человек фактически станет бессмертным.

Пересадка мозга невозможна. Все это знают. И я пошел по другой дороге…

У крысо-собак этой планеты интересная особенность.

Они всегда живут и охотятся стаями. И вожак у них не обязательно самый сильный, как у других животных, а самый опытный, умный, хитрый…

Я отлавливал вожаков, готовил из клеток их мозга экстракт и вводил его потом под череп щенкам и самкам, вживлял им в череп специальные передатчики и отпускал на волю. И они становились вожаками стаи. Укол шприца передавал им весь опыт, все знания, которые годами накапливались в мозгу вожака.

Метод изготовления экстракта подробно разработан и записан. Операцию проводит робот, которого мы с тобой сконструировали…

— Март, мой мальчик, — продолжал Старик (так он ко мне никогда не обращался — в голосе звучала просьба и нежность), — введение экстракта мозга можно сделать и человеку. Я умираю. Но я не хочу умирать, я не хочу, чтобы все мои знания, умение, опыт исчезли. Я завещаю все это тебе… Робот проведет операцию, и ты получишь все, что я знал, умел, видел… Подумай над моим предложением, Март, и я продиктую завещание. Чтобы никто не мог тебя обвинить… — Старик устало прикрыл глаза.

Подумай… А что тут думать! Я, двадцатидвухлетний механик, стану одним из уважаемых ученых и путешественников на Земле. Слава! Влюбленные глаза женщин, восторженный гул аудиторий… Экспедиции, которые под моим руководством уходят в пустыню космоса и возвращаются на ликующую Землю.

— Включи магнитофон, — сказал Старик, словно угадав мое согласие. — И предупреди робота. У нас мало времени.

Лампы в лаборатории вспыхнули, когда я перешагнул через порог. Робот хирург встал с железного стула. Я со страхом покосился на его блистающие никелем пальцы.

— Операция по пересадке болезненна? — спросил я.

И тут же подумал: что эта усовершенствованная машина может знать о боли? Дурацкий вопрос. Но робот ответил:

— Для того, у кого берут мозг. Анестезирующими средствами пользоваться опасно: мозг теряет ясность мышления. Вводят же экстракт под глубоким наркозом. Пациент боли не ощущает.

— Приготовь Старика к операции.

Робот отступил на шаг и отчеканил:

— Такие опыты производятся только на животных. Пререкаться с ним было бесполезно, и я сказал:

— Иди за мной…

Старик, услышав железные шаги робота, открыл глаза.

Он, наверное, уже продиктовал завещание, и диски магнитофона вращались впустую.

— Пусть он послушает, — Старик указал глазами на магнитофон.

Робот слушал завещание Старика, которое кончалось приказом для него, механического хирурга, опустив железную голову. Конечно, на металлическом лице-маске у робота ничего не отразилось, но я готов поклясться, что он бы заплакал, если бы мог.

Робот легко поднял ванну, в которой лежал Старик.

— Будьте готовы, Март. Я вас позову…

Голова сильно болела. Впрочем, не то слово. Череп был тонким, как яичная скорлупа. Еще минута — и он разлетится. Надо мной заботливой нянькой склонился робот:

— Операция прошла нормально. Сейчас введу болеутоляющее…

Шприц вошел в вену. Боль стала проходить, и я заснул.

Второе пробуждение было обычным. Только слабость и звериный аппетит. Никаких изменений я не ощущал.

Я не поумнел, знал и помнил то, что и прежде, до операции.

После сытного завтрака, преодолевая сонливость, прошел в лабораторию, сел за стол Старика.

Я просматривал его записи, кривые стенографические крючки и ничего в них не понимал. И ощущал только тоскливое, сосущее беспокойство.

Вышел из здания, постоял во дворе, щурясь на яркую звезду, плывущую по сиреневому горизонту, и вернулся в лабораторию. Беспокойство почему-то усиливалось, я не находил себе места.

— Закурите трубку, — сказал робот.

Это еще зачем? На Земле давно уже бросили курить, и только некоторые старики так и не смогли отказаться от привычки отравляться табачным дымом. Мой Старик курил трубку. Изгрызенный черный мундштук всегда торчал из кармана куртки. На столе лежала еще одна — слегка изогнутая, с чубуком из светлого вереска. От нее всегда тяжело и неприятно пахло табачным перегаром.

— Закурите трубку, — повторил робот, — вы успокоитесь…

Ничего не понимая, я взял со стола эту, изогнутую, набил ее желтой сухой травой, которая хранилась Стариком в деревянной шкатулке. Робот щелкнул электрозажигалкой. Горький дым обжег горло, слегка закружилась голова.

Робот оказался прав — беспокойство незаметно кончилось, и я стал соображать, чем заняться в первую очередь…

И вдруг, потрясенный догадкой, я опасливо положил трубку на блестящее стекло стола. Этого еще не хватало! Старик передал мне свои ветхозаветные привычки, а не опыт и знания. Я остался таким же, только вынужден буду на Земле каждый час искать уединенное место, чтобы всласть задымить все окружающее.

Несколько минут я сидел, словно оглушенный этой мыслью. А когда, наконец, вышел из лаборатории, заметил, что черный мундштук торчит у меня из левого нагрудного кармана. Точь-в-точь, как у Старика.

Сон, который я видел следующей ночью, был тяжел и тревожен. Серая, уходящая вдаль пустая площадь космодрома. Вдали виднелась ракета, ее стремительный корпус, казалось, готов врезаться в космос.

Рядом со мной стояла женщина. Я видел ее впервые.

И в то же время очень хорошо ее знал. Более того, я помнил ее мягкие, теплые губы, помнил ее прохладное тело, помнил, что на левой груди у нее большая, с горошину, родинка. Я помнил ее недавние слезы и мои резкие слова, что ради семейного счастья не могу отказаться от дела всей своей жизни. Что я исследователь космоса, у меня есть долг перед человечеством, перед товарищами, перед собой, наконец. Я говорил так жестоко потому, что мне было ее жалко, потому, что я понимал: у меня был долг и перед ней, этой женщиной.

А на космодроме мы ни о чем не говорили. Мы оба знали, что в полетах на субсветовых скоростях я должен прожить дольше ее. Если не погибну, конечно…