Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет" - Петр Попов

Про свою мать Лаэрт вспоминает только однажды, уже во время своего бунта. Офелия ее не назовет ни разу. Можно предположить, что она умерла родами, произведя на свет дочь. Лаэрт сохранил о ней еще какие-то детские воспоминания, а Офелия ее просто не знала, для нее Полоний все – и отец и мать...

Бедняга Полоний! Занимая вaжный государственный пост при бывшем короле (пост, правда, скорее номинальный, ибо покойнику советники нужны не были), всю свою энергию, свои заботы и чувства отдал он детям. Я так и вижу, как нянчит он сопливую Офелию, выкармливает ее с ложечки, возится с ней в детской. Все для нее, для любимицы. Ей вся любовь, вся забота. Ее держал он так далеко от двора, держал в таком неведении обо всем, что происходит в Эльсиноре, что о жизни у нее сложились самые идеальные представления, столь далекие от реальности, что достаточно было этой реальности коснуться ее, как бедная головка не выдержала и девочка потеряла рассудок. И вот, вкладывая всю душу в дочь, проморгал сына! Лаэрт – вот боль и драма Полония. Кем вырос этот рано предоставленный самому себе мальчик? Почему бежит он из Дании? Что ищет во Франции? Я видел много Лаэртов, все они были как бы антиподами Гамлета, а потому не рассуждали, действовали энергично и темпераментно. И у всех у них сцена с сестрой была абсолютно пустым местом. Тупые и ограниченные, эти Лаэрты болтали почему-то данный им Шекспиром серьезнейший текст, не вникая в его суть, не давая себе отчета в том, что все, о чем они говорят, остерегая Офелию – Правда.

Лаэрт первый, кто формулирует в трагедии определенный (конечно, свой собственный) взгляд на фигуру Гамлета. Но как четки и продуманны эти характеристики, какой они отмечены зрелостью и социальной точностью!

– Подумай, кто он, и проникнись страхом.

По званью он себе не господин.

Он сам в плену у своего рожденья.

Не вправе он, как всякий человек,

Стремиться к счастью. От его поступков

Зависит благоденствие страны.

Он ничего не выбирает в жизни,

А слушается выбора других

И соблюдает пользу государства.

Поэтому пойми, каким огнем

Играешь ты, терпя его признанья,

И сколько примешь горя и стыда,

Когда ему поддашься и уступишь.

Лаэрт пытается сохранить абсолютную объективность, он готов допустить даже, что Гамлет любит Офелию «без задней мысли», но он точно знает, каков будет выбор принца, если ему придется встать перед проблемой – страна или Офелия. Нет, не верит Лаэрт Гамлету, не верит в траур и в скорбь принца, если они не мешают тому ухаживать за Офелией, и ревность, настоящая ревность брата, теряющего сестру, мучает Лаэрта, невыносимо осложняя его отъезд за границу. Не гулять и искать развлечений во Франции собирается Лаэрт. Он человек серьезный и зрелый. Ему отвратительна Дания – империя Гамлета-старшего, Дания – тюрьма, Дания – скотская страна «пьяниц и свиней». Ему не по душе и Виттенберг – официально признанный воспитатель датской молодежи. Ему нужна Франция с ее свободой, с ее культурой. (Заметим, что у Шекспира – хотя бы по «Королю Лиру» – Франция всегда выступает носите- лем светлого начала, страной мудрости и справедливости). Лаэрт почти политический эмигрант, не порвавший своих связей с Данией только потому, что здесь отец, здесь нежно любимая сестричка. Ох, уж эта Офелия!

Милая, сколько на тебя возведено напраслины, кем тебя только ни представляли – и предательницей, и шлюхой, и эротоманкой. И все это делалось во имя только одной цели – обеления Гамлета, ибо он-то, конечно, вне подозрений, он-то такой чудесный, гуманный, добрый. Почему же он тогда так жесток с Офелией? – Да все очень просто: она, паршивка, не достойна его!

– Неправда! Это Гамлет не стоит мизинца Офелии, не стоит того счастья, которое она могла ему подарить. Она, которая – единственная во всем Эльсиноре – оказалась совсем вне политики, вне интриг и махинаций. Она о них просто не подозревала до поры, она не ведала истинного лица окружающих ее людей. По совершенно справедливой мысли Л.С.Выготского: «Офелия – молитвенное начало в трагедии».* Ее связь с Небесным, Божественным, религиозным – прослеживается на каждом шагу.

Ах, как страшно Лаэрту оставить эту глупышку! Сердце рвется. Уехать бы скорее, оторвать от себя дом, заботы. Проклятая Дания! И никакой Клавдий, конечно, ничего в ней не изменит. Гнусная страна, подлая империя. Жить в ней Лаэрту нельзя... Бежать, бежать.

Но, господи, как уж выросла сестра, как вся налилась, корсет вот-вот лопнет. Как ей объяснить все?

– Рост жизни не в одном развитьи мышц. 

 По мере роста тела в нем, как в храме,

 Растет служенье духа и ума.

– Нет, про «дух» и про «ум» ей не понятно, не интересно. У нее в глазах другое: что же это – брат сейчас уедет, с отцом у них что-то странное, никак не поладят. Оба такие хорошие, добрые, любимые, а все ссорятся. Как бы помирить их, как бы это расставание сделать не таким тяжелым. И все, что говорит брат про Гамлета – мимо ушей, про него-то она все знает и понимает лучше других: он самый замечательный на свете, он ее счастье. А брат, что он смыслит в любви, ему бы все про «умное». Вот и сейчас о Гамлете, ну кому нужна эта политика?! Ладно, вот тебе, подразню:

– Но, милый брат,

Не поступай со мной, как лживый пастырь,

Который хвалит нам тернистый путь

На небеса, а сам, вразрез советам, 

Повесничает на стезях греха

И не краснеет.

– Дура ты моя, дура. Ничего не поняла. Господи, скорее бы уехать. Наконец-то, отец идет. Отбыть ритуал – и все!

А Полоний не спешит. Горе, какое горе... Опять уезжает. Ну что ему здесь не живется? Служил бы, стал бы при дворе незаменимым человеком, ведь такой способный. А сейчас, при Kлавдии, вообще молодежь в гору пойдет, нас стариков потеснят, уж точно. Нет, подавай ему эту клятую Францию…

– Все тут, Лаэрт? В путь, в путь!..

– Сколько скрыто горькой иронии в этом обращении. И тyт же с болью и без тени насмешки:

– Стыдился б, право!

И снова с жалкой издевкой про ветер, про «плечи парусов»... Здесь прорвалось все – и отцовская обида, и досада за сцену, которую устроил на приеме у Клавдия: ведь теперь и на нем, на Полонии, пятно! Не простит ему новый король сына-эмигранта. Да что поделаешь, взрослый уже, как его удержишь?!

– Стань под благословенье...

Коснулся рукой волос. До чего же любимые волосы. Сын, сын, что ты со мной делаешь! – И не наставления, не прописная мораль, а почти мольба, безнадежная попытка уберечь, спасти...

– Всего превыше: верен будь себе.

Тогда, как утро следует зa ночью,

Последует за этим верность всем.

Прощай, запомни все и собирайся.

Прощается, а у самого надежда в голосе, – а вдруг раздумает, вдруг останется... – Нет! – «Почтительно откланяться осмелюсь». – Идиот! Ничего не понял. А этот холодный официальный тон! За что же так отца обижать, ну разве он виноват, что служит при дворе?! И кто бы ты был, если б не отец! – И сердечным спазмом застрял комок в горле:

 – Давно уж время. Слуги заждались.

Сколько иронии: слуги ему, паршивцу, небось, важнее отца! Ну и беги к своим слугам, диссидент несчастный.

И рванулась Офелия наперерез брату: нельзя так прощаться. Не уходи так! А он еще пытается сопротивляться, напоминает о Гамлете, о своих предостережениях. – Да ладно, все помню. Не обижай отца!

Не выдержал Лаэрт, повернулся, повис у отца на шее. Потом оторвался: «Счастливо оставаться!» – и умчался без оглядки.

Тяжко. Пусто стало в доме. Тихо...

Сел Полоний в кресло, не может унять сердце. И ласковым котенком пристроилась к нему дочь. Одни остались, осиротели...

Да, совсем запустил семью, замотался с этим проклятым государственным переворотом. Вот и про Гамлета мне уже не раз намекали, а все не было времени с дочкой поговорить, кстати потолкуем... И вдруг:

 – Со мной не раз он в нежности пускался

 В залог сердечной дружбы.

 – Каково!

– Глупая, бедная моя девочка! Неужели она не понимает, чем все это грозит?! Еще один удар отцу. Оказывается, уже выросла, уже влюбилась, и в кого! Боже! Запретить, немедленно запретить все эти дурацкие встречи.

Над бедной Офелией разражается гроза. Отец кричит, топает ногами, хватается за сердце, опять кричит. Пугает. И гонит!

Никогда такого не случалось, никогда он, любимый, дорогой и мягкий отец, не был в таком состоянии. И это я во всем виновата! Да, конечно же, «повинуюсь», что же еще остается. И убежит к себе, и повалится на подушку, и будет реветь там, захлебываясь слезами, не понимая никак, почему нельзя в жизни примирить этих трех мужчин – отца, брата и принца, которые так легко и удобно умещаются в ее сердце...

Шаг второй

После тепла – холод. Вот он наступил, наконец, долгожданный час. Зябкая дрожь, озноб, от ветра ли, от ожидания ли страшного чуда. А в Эльсиноре идет гульба. Впервые после смерти короля. Траур снят!