Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Результат у этого разговора был лишь один: с той поры Нияз больше не появлялся. Так растаяла еще одна, уже последняя надежда.
Проплакав ночь, Санем наутро решительно заявила дочери:
— Нам неоткуда ждать помощи и сочувствия, Джумагуль. Мы сами должны о себе позаботиться.
Она повязала теплый платок и ушла из дому на весь день.
Ходила Санем по аулу в поисках работы. Она готова была взяться за любое, самое трудное дело. Но кто, кроме Зарипбая, мог в этом ауле нанять себе работника? А к Зарипбаю она не пойдет.
К вечеру Санем вернулась домой уставшая и подавленная. Молча, не поев, не выпив даже чаю, повалилась на постель и всю ночь ворочалась, вздыхала, думала свою нелегкую думу.
Следующий день провела она за околицей: ходила, низко склонив голову, выискивала в заиндевевшей земле какую-нибудь зеленую травинку, которую можно употребить в пищу. Но что отыщешь в степи в эту пору? Все заметено песком и снегом. Даже подорожника не найдешь. А может, потому она ничего не видит, что голод туманом застил ей глаза, тошнотой подкатил к горлу?
Санем охватило отчаянье. Смерть злорадным хохотом трубила ей в уши при каждом порыве колючего ветра, засыпала глаза, жгла и ломала окоченевшие пальцы. Она словно играла с Санем, то взвихривая перед нею снежный водоворот, то хватая за полы прохудившегося халата. Смерть... Напрасно куражилась и устрашающе завывала она — Санем больше не боялась ее. Пусть придет и загасит в душе огонь жизни. Потому что уж лучше смерть, чем такая жизнь!
В короткое мгновение Санем охватила мысленным взором всю свою тяжелую, безрадостную жизнь — замужество без любви, постоянные оскорбления и попреки в доме бая, побои, от которых оставались рубцы не только на теле, рождение дочки... Дочка... родная... Джумагуль... А как же ей придется после смерти матери? Кто вырастит и выведет ее в люди? Кто приласкает и согреет ее в этом холодном, жестоком мире?.. Нет, Санем не может умереть, не имеет она на это право. Нужно бороться, нужно что-то придумать, спастись, спастись...
И снова бессонные ночи, раздумья, отчаянье и безысходность. В кромешной тьме блеснула спасительная мысль — нищенствовать. Да, отбросить гордость — она не прокормит! — подавить бесполезное самолюбие и, протянув руку, пойти по миру...
Санем отчетливо представила себе, как, оборванные и продрогшие, стоят они с Джумагуль у чужого порога, вымаливая милостыню. Какое несчастье, какой позор! Санем с содроганием отогнала от себя это страшное видение.
Но время шло, а милосердный аллах не слал Санем спасения. Когда мысль о нищенствовании вторично пришла к Санем, она уже не показалась ей такой унизительной и невозможной. Вероятно, примириться с нею помогло Санем и то, что теперь по нескольку раз на день у дверей их шалаша останавливались нищие и жалобными голосами выпрашивали подаяние.
Поздним вечером Санем достала две сумы. Продела завязку, примерила сначала себе, затем Джумагуль. Сума висела на девочке словно пустой мешок на морде коня. Санем взглянула на дочь, горестно всплеснула руками и в ожесточении сорвала суму. Она рвала и мяла этот клочок материи, будто желала выместить на нем всю накопившуюся боль, и обиду, и злость. Нервный озноб бил ее, корчил сухие мосластые пальцы, железным обручем сжимал сердце. Наконец, не выдержав этого напряжения, Санем упала лицом на кошму и горько разрыдалась.
— Не плачь, мама, не надо, — утешала ее Джумагуль, так и не понявшая причин этого внезапного припадка.
Санем выпила воды, успокоилась. Лежала тихо, неподвижно...
Утром, когда Джумагуль проснулась, мать сидела у холодного очага и что-то торопливо зашивала.
— Вставай, доченька. У нас сегодня много дел, — погладила Санем спутавшиеся во сне волосы Джумагуль.
— Мы куда-нибудь пойдем? — обрадовалась девочка.
— Пойдем. Далеко пойдем. Отсюда и не увидишь.
— А куда, мама?
Санем внимательно осмотрела суму, дрожащими руками накинула ее на плечо Джумагуль, ровным голосом ответила:
— В народе говорят: после сорока дверей нищий стыда не знает.
За дверью их встретила звонкоголосая метель. Она забиралась под ветхую, всю в заплатах и стежках одежду, колола лицо, выжимала из глаз слезы. Санем и Джумагуль сделали несколько шагов и остановились в нерешительности: куда идти, какая дорога приведет их к счастью? Санем глядела то в одну, то в другую сторону, зная лишь, что в родном ауле у нее язык не повернется просить подаяние. Где же она, щедрая, хлебосольная сторона, и существует ли она вообще под этим хмурым, завьюженным небом?..
Порыв ветра помог сделать выбор. Он толкнул Санем на восток, и женщина безропотно подчинилась. Обхватив одной рукой Джумагуль, зажав в другой длинный посох, которым беспрерывно тыкала перед собой, будто опасалась расставленных капканов, Санем медленно двинулась по бездорожью. Конец ее старого платка развевался на ветру, как флажок огородного чучела.
Остались позади, скрылись за снежной порошей натопленные юрты аула. Впереди была степь — голая, неоглядная, безжизненная.
2
Неукротима, своенравна Еркиндарья. От праматери своей Амударьи унаследовала она изменчивый, строптивый характер. Сегодня она спокойна и безмятежна, как весенний день, завтра — рвет берега и уносит с корнями выпестованные с таким трудом плодовые деревья, старый турангиль[1]. А случалось и так, что опостылеет ей привычное русло, взыграет, разгуляется Еркиндарья и — глядь — нет ее больше. Ищи-свищи тогда непоседу. А она уже спокойно течет себе где-нибудь в стороне, за много верст от прежнего места.
Не счесть, не поведать, сколько лиха приняли на себя дехкане от этой непокорной реки. Оттого и относятся к ней люди по-разному: одни молятся на Еркиндарью, другие проклинают.
Но в нынешний год, слава аллаху, Еркиндарья ведет себя тихо и покорно. Еще в первые весенние дни, только проглянуло бледное солнышко, зашумели, загомонили дехкане: обильным будет этот год, урожайным, вон сколько снега в степи, значит, и воды будет вдосталь! Но уровень воды в Еркиндарье не поднялся. Пожалуй, по сравнению с прошлым годом, поубавился даже. Впрочем,
