Садыя - Евгений Белянкин

«Сколько лет прошло нашей жизни. А мы продолжаем лепить человека, лепить…»

Ее мысли перебил Князев. С дороги, прямо из Казани, он выглядел усталым. Садыя поведала ему о Тюльке.

— Вот как? — удивился Князев. — Впрочем, это закономерно. Человек, провинившийся перед обществом, все равно остается человеком: и мать и Ленин всегда с ним. Это глубже, чем мы думаем. Подсознательно. Любовь к Ленину, как и к матери, давшей жизнь, впитывается с материнским молоком. Вы заметьте, первое серьезное стремление у ребенка, когда он начинает осмысливать жизнь, — нарисовать Ленина. Мы часто бываем плохими психологами и, если бы понимали кое-что, могли бы найти важный фактор для воспитания. Детство и Ленин — всегда остаются, на всю жизнь, как самое светлое.

Князев перешел на новости. Мухин-то — злой, сцепился с первым; ну и нахальный этот Мухин, и нахальство его оправдано; чуть что — Москва.

Воспоминание о Мухине раздражало Садыю.

— Бросьте, Князев, о нем. В искренность его, в благородство и прямоту чувств его, в его убеждения я давно не верю. Так, слякоть, случайность. Но умеет выворачиваться. Просто некоторое природное вознаграждение за бездарность.

Князев понимал и одобрял Садыю. Разговаривать о Мухине было неинтересно.

Он уже успел побродить по городу, по строительству и, несмотря на усталость, был доволен.

— Князевский камень помогает.

Это он, Князев, впервые открыл в карьерах белый, похожий на известняк камень, который оказался дешевым и выгодным строительным материалом. Так и вошел в быт города «князевский камень».

— А вот выложить лицевую сторону памятника этим камнем не догадались.

Садыя засмеялась:

— Нет, догадались. Очень красиво, ты же не видел. Тюлька предложил.

— Да покажите мне этого Тюльку!

Но Тюлькин след простыл. Тюлька, вроде Князева, бродил по городу. На буровую не собирался — давал время позвонить Садые. Пусть знают, какой он, казачий есаул.

Ходить в «есаулах» ему нравилось. Ему казалось, что Андрей Петров и ребята не просто ему дали кличку Тюлька-есаул, — в этом был смысл и прежде всего его авторитет у ребят. Еще по старой «братии» он знал: чем замысловатее кличка, тем большее право на уважение имеет тот, кто ее носит.

Медленно, «фартово» поднимался вверх по главной улице Тюлька. Сколько раз он ни крутился, дорога неизменно приводила к памятнику. Две-три минуты — и опять шагать, шагать, шаркая по асфальту тяжелыми сапогами. Тюлька прислушивался к собственному шагу — он находил что-то особое, необыкновенное в своих движениях. Ему хотелось петь. И кого-нибудь встретить. Чтобы все видели его радость.

Князев и Садыя тоже пошли из горкома пешком.

— Я понимаю, — улыбался Князев, — непременно хочешь показать памятник Ленину. Устал, но пойду. Женщины нетерпеливы. Если у них загорелось…

— Воистину загорелось.

По дороге они сумели поговорить о важном.

— Значит, решили серьезно?

— Еще поговорим, обсудим. И пора ставить вопрос серьезно, перед ЦК. Сегодняшняя организация нефтяной промышленности не удовлетворяет.

— Не категорично ли?

— Категорично.

— Мухину насыплешь соли на хвост?

— А разве только мухины могут решать? А я, ты, Панкратов, Столяров! А сколько инженеров, рабочих! Сама жизнь требует, надо ее только глубоко изучать, прислушиваться.

— Ты как врач, Бадыгова. В каждом человеке пациента видишь. И так, и этак — все вслушиваешься: а что там еще в душе Тюльки осталось?

Садыя усмехнулась:

— Ты знаешь, я сначала не совсем была уверена. Андрей Петров тут еще тень навел: Ленин, и вдруг Тюлька.

Все последующие дни Садыя много думала об этом. И дома. И в горкоме. И приходила к мысли, что для человека важно доверие. Мало пропустить человека через рентгеноскопию. Мало ему создать условия. Доверие, доверие — вот что она должна взять себе на вооружение как секретарь.

В ту радостную ночь Тюлька пришел на буровую пешком. Андрей Петров спал в культбудке. Тюлька потоптался и разбудил бригадира.

— Ну вот, — небрежно бросил Тюлька; но выдержать роль до конца не смог: — Спасибо, Андрюха, вовек не забуду.

Спросонья Андрей Петров еще не мог подобрать нужных слов:

— Ну, молодчина. Ну, что я говорил! Эх, Тюлька, Тюлька, душа вон из тебя, талант.

Один за одним в культбудку собирались ребята: поздравляли.

Балабанов остался на улице, скептически выплевывал:

— Тоже, ни себе посмотреть, ни людям показать… доверили, говорится, кому? Шантрапе — Ленина ставить. Политически неверный шаг. Найдутся люди, не погладят по головке и горком.

Тюлька с нетерпением ждал Октябрьского праздника. Ему казалось, что в этот день будет такое, такое солнце! Но седьмого ноября с самого утра — дождь как из ведра. К обеду немного разветрило. К памятнику Ленина, на площадь, стал стекаться народ: прямо с буровых — в брезентовых куртках и штанах: из дому — принаряженные, улыбающиеся, с красными ленточками в петлицах плащей и костюмов. Инженеры, геологи, рабочие. Ребята стайками шныряли в толпе. Тюлька стоял недалеко от трибуны вместе с Андреем Петровым и Галимовым. Ждали начала.

На трибуне показалась Садыя:

— Товарищи!

Далее Тюлька не мог уловить нить происходящего. Ударил фанфарами оркестр, закачалось полотно, упало, скользя по памятнику… Ленин! «Ура» смешалось с музыкой, дождем, шумом людского прибоя, который нарастал, двигался, обволакивая памятник и трибуну. Равхат Галимов тащил за рукав Тюльку:

— Опомнись, что с тобой, Тюлька!

А Тюлька стоял на месте, и слезы вместе с каплями дождя бороздили его изрезанную паутинками морщинок щеку.

12

— Маму забудешь, папу забудешь, а «командира роты» Панкратова — никогда, — говорили на буровой.

На крепкой, упругой шее посажена огромная вихрастая голова. Выделяющийся сократовский лоб, широкая бровь, обветренное лицо, большие островатые ноздри, неуместно расплюснутая родинка с волоском возле носа придавали начальнику управления свирепый вид. Удивительное несоответствие. Панкратова любили за его добродушие.

Панкратов казался всем невнимательным; к этому привыкли, как и к тому, что Панкратов редко когда здоровался, всегда его голова была чем-то занята; почти всегда он был выключен из окружающей сферы, и только важный, необходимый для дела и людей толчок мог ввести его в обычную, повседневную жизнь. Но, включенный в будни, Панкратов становился оживленным и радостным, если дело касалось нефти, буровых. Здесь он мог выматывать часами любого своими рассказами, предположениями и гипотезами, наконец, обилием случаев из жизни. Везде он был, все знал, ко всему был неравнодушен.

Это был инженер из той категории инженеров, которые, став большими начальниками, навсегда остались друзьями с рейсшиной и чертежной доской. Случалось во время совещаний — важных, оперативных — Панкратов хлопал себя по лбу и тут же садился за чертежную доску или за вычисления. В его скромном, удивительно непритязательном кабинете — чертежная доска на самом почетном месте; затем уж — старый, обветшалый диван, с которым он никак не мог расстаться; стены увешаны картами и чертежами; и стол, длинный-предлинный, сколоченный, говорят, собственными руками. Пока Панкратов вычислял, все молча сидели, прислушиваясь к панкратовскому посапыванию…

Панкратова знали как специалиста высшего класса, поэтому на всяких конференциях, совещаниях побаивались его. Он до смерти не любил в инженерских докладах дистиллированной воды, недостатка точной мысли, непродуманных выводов, отсутствия практики и презирал людей, умеющих говорить пышно, красно, но не способных к делу. Он умел громить не жалеючи. Веско, обоснованно и технически верно. Здесь в талантливости Панкратова никто не сомневался. Говорили, что Панкратова одинаково хорошо слушать, когда он громит и когда он поддерживает.

Вот почему с некоторой опаской и нескрываемым удовольствием ждали начальника управления в тресте бурения.

Пришел он прямо с буровой — грязный, в сапогах с ботфортами. Тяжело прошел в зал, где велись горячие инженерские споры, и, сев в укромное место, что-то быстро-быстро писал, словно боясь, что не успеет записать все, что говорилось. Кто-то из соседей из любопытства заглянул через его широкое плечо и поразился: Панкратов писал стихи!

Это моментально, шепотом, облетело весь зал. Все недоуменно смотрели в его сторону. Но вдруг Панкратов неторопливо встал, хмуро и устало оглядев весь зал, заговорил невыспавшимся, дребезжащим голосом. Все притихли. Сдвинется стакан — слышно, повернется кто-то неудачно — слышно. Он был, оказывается, в курсе всего, что говорилось. Умно, толково отвел несколько предложений и дал кое-кому, как в шутку смеялись, за непочитание родителей. Затем заявил:

— Я предлагаю товарищам обсудить вот эту конструкцию. Блок, который мы предлагаем как основание вышки, на котором будет смонтировано все необходимое оборудование, обеспечивает полное перебазирование вышки без ее разбора. Вопрос за конструкцией санок.