Одарю тебя трижды (Одеяние Первое) - Гурам Дочанашвили

— Бемпи играет на барабане, — негромко возразила женщина и, опустив голову, ковырнула ногтем землю.

— Хе, тоже мне инструмент — барабан! Чипо, ну что такое Чипо, и тот справится с барабаном... — И коварно спросил: — Может, не понравилось, что я упомянул Чи­по, сударыня?

От гнева у женщины дернулась рука с горящими фа­келами, но она сдержалась и все же, ненавистно сузив глаза, отчеканила:

— Дрянь ты, Зузухбайа...

Как они разговаривали...

В одни прекрасный день, когда Гвегве, лежа на ци­новке, одурело потягивался со сна, во двор вошел выря­женный во все новое Бибо. Остановился в двух шагах от Гвегве и, осклабившись, развязно сказал:

— Вставай, сонная тетеря, хватит бока отлеживать, вставай, счастье проворонишь, — но, увидев, как угро­жающе потемнело лицо Гвегве, торопливо добавил: — Порадую я тебя, ох и порадую! Вставай, парень, слы­шишь, родной...

— Чего тебе? — Гвегве зажмурился, снова потяги­ваясь.

— Говорю, вставай, неужто врать буду... Вставай, ле­жебока... Девку тебе приглядел. Оженить хочу, слышишь, оженить.

— Чего-о, — опешил Гвегве, — еще чего! На кой мне!

— Как на кой?

— С какой это стати?

— А с такой вот, лоботряс, — оживился Бибо и лукаво пропел: — На-а ко-о-о-й, на ко-ой...

— Какую еще девку... Очень нужна... — И вдруг сму­тился : — Соображай, что несешь.

— Ха, ты еще не знаешь Бибо. — Старший работник нахохлился. — Девку приглядел, другой такой не сыщешь, увидишь — по нраву придется.

— Не врешь?

— Чего мне врать!

— Хи-и, — Гвегве хихикнул, упершись подбородком в грудь. — Несешь черт-те что!

— Знаю, что говорю, — заверил его Бибо. — Пойди-ка умойся да приоденься, все новое надень, поведу тебя кое-куда, спасибо скажешь. Сначала умойся, потом оденься.

— Хорошо.

— И уважь, причешись!

— Чего захотел!

— Причешись, говорю, не велик труд!

— Ладно, поглядим, — буркнул Гвегве.

— А я, покуда ты соберешься, сбегаю домой, живо обернусь... А может, окликнешь меня, как мимо прой­дешь, я сразу же выйду.

— Ладно. Ступай.

Смеркалось. С пастьбы пригоняли скотину. Бибо про­бирался по узкому проулку меж изгородями и, расталки­вая локтями мешавших ему коров, бранился: «Ух, что б вас, ух, леший б вас задрал...» Смеркалось, в воздух проникали пока еще незримые темные крупицы, и неве­сомая плоть дня как бы твердела, — посвежело...

— Поди сюда, да поживей! — окликнул Бибо жену. — Выводи скотину, идем мы с ним. — А когда женщина отошла, проследил за ней взглядом и пробурчал: — Ишь, павой ступает, нашлась царица, чтоб тебе...

Женщина будто и не слышала.

— Всех одной веревкой свяжешь, слышишь?

— Хорошо.

«А где... Да, а где... куда я дел, не пропало бы... — Бибо всполошился, откинув крышку сундука. — Ох, на месте, оказывается...»

Он снова вышел во двор, жена подала ему конец длинной веревки. Бибо схватил веревку и оглядел привя­занную к ней скотину.

— Поросенка не забыла?

— Нет.

— Лошадь оседлала?

— Да.

— Телят сколько?

— Двое.

— Стемнело уж и... Козы тут?

— Тут.

— Я пошел, — сказал, но не двинулся. Жена стояла сзади, и он ждал чего-то. Не дождался и заорал, резко обернувшись: — Может, я ума лишился, рехнулся — спер­ва привел столько скотины, теперь увожу... Чего не спро­сишь, зачем увожу, куда?!

Женщина безразлично спросила:

— Куда идешь?

— Не твоего ума дело! — взорвался Бибо. — Нечего совать свой нос... Видали, отчет ей давай... А ходит ров­но царица какая...

— Бибо, — сердито прозвучало в темноте.

— Иду, иду, Гвегве, иду, родимый, — отозвался Бибо и пригрозил жене: — Погоди, узнаешь у меня, вернусь вот...

— Это я. Гвегве не идет... Не пойду, говорит, — ска­зал хромой работник.

— Почему это не пойдет?.. Умылся он?

— Да.

— И волосы причесал?

— Да, причесывался.

— Пойдет, значит, еще как пойдет.

И действительно — минут через десять Бибо гнал жи­вотных по темному проулку. Одной рукой тянул веревку, а другой, низко опустив лучину, освещал Гвегве дорогу.

— Смотри хорошенько огляди ее, гляденье денег не стоит. Неприметно, исподтишка, да оглядывай... На вот, опояшься, не простой пояс, серебряный. Как следует огляди ее сам, я тоже могу ошибаться, все мы люди, а ты не обманись, помни — девка вся должна быть при­гожей. Понял?

— Ясное дело, понял, зря, что ли, слушаю...

ПРЕДВОДИТЕЛЬ

— Часами смотрел он на небо, запрокинет голову и уставится. Да, чудной был у нас Предводитель. Даже в ненастье, когда воины укрывались под деревьями, а из­бранные нежились, разлегшись в своих пестрых шатрах, Предводитель выбирался на простор и смотрел в небо, а на его лицо с блаженно приспущенными веками лил дождь. Завороженно следил он за грузными темными ту­чами — наблюдал, как расползались они, беззвучно завы­вая, по мрачному небу. Очень странный был человек, так же любовался он в ясный день белым летучим облачком. И ночи простаивал на скале, во мраке, горделиво скре­стив руки, а тяжелый плащ волной ниспадал к его ногам. Стоял и думал... чудной был у нас Предводитель, но подобного ему, о, подобного ему воина я больше не встречал и не встречу. Видел бы, Доменико, как он пу­скал стрелу, как заносил меч. Любил брать крепости. Зорко наблюдал, как метали мы камни, как крушили мощные стены, и терпеливо ждал, хоть и дрожал от не­терпения, и упивался ржаньем вздыбленных коней, взби­той копытами пылью, барабанным боем и звуками трубы, а мы осыпали крепость горящими стрелами; они же, они, осажденные, обреченные, с пронзительными криками лили на нас кипяток, но мы прикрывались боль­шими кожаными щитами и с воплями бросались на при­ступ. Мы приучены были нападать, на славу обучены, натасканы, и все равно то один из нас, то другой засты­вал вдруг и, вытянувшись, плашмя падал на землю, от­кинув голову вбок, словно избегая смотреть туда, откуда принеслась безжалостно росшая теперь из его груди стрела. Но Предводителя не доставали ни стрела, ни копье, а меч и подавно — разве подпустил бы он кого к себе! Видел бы, Доменико, как срывался он с места и несся к крепостной стене, как взбирался по лестнице, прикрываясь щитом и смущенно улыбаясь, — стыдился щита исполин. Он ловко поднимался по лестнице, а по щиту угрожающе молотили камни — нет, не обойтись было без щита. На зубчатой стене он выпрямлялся у всех на виду и только тогда соскакивал вниз. Мы взбе­гали следом за ним, а до слуха уже доносился свист рас­секаемого мечом воздуха, лязг, звон, и мы бешено обру­шивались на защитников крепости, окружавших нашего Предводителя, а скоро и спрыгивать не приходилось — со стены прямо по грудам тел ступали. Когда бой кон­чался, Предводитель брал стрелу и, натянув тетиву, в не­стерпимой тревожной тишине всматривался в закоул­ки — всегда находился в засаде какой-нибудь защитник крепости, ожесточенный гибелью родных. Зорок был Предводитель, всегда замечал нацеленное в него копье, и, наверное, догадываешься, Доменико, что за этим сле­довало — стрела его тут же протыкала врагу глотку. Именно этого он жаждал — ждать и дождаться скрытой в тишине опасности, по-моему, ради этого брал непри­ступные крепости, ради этого взбегал по шатким лестни­цам. Эх, странный он был, Предводитель... Но вообще-то не убивал невинного, даровал жизнь сдавшимся в плен и победно обходил крепость — великодушный, благородный, милосердный; а если и дождь вдруг на­чинался, ничего ему больше не надо было. Какие толь­ко укрепления он ни брал, где я только ни бывал с ним, весь мир обошел — он, Предводитель, неустрашимый, непобедимый, верхом на коне, а мы, пешие, следовали за ним нестройным шагом. Шли за ним летом и зимой. Ку­да не заносило нас! В краю лютых морозов мы брели среди окоченевших деревьев, закутав головы и лица, а вокруг камнями падали в снег замерзшие птицы. В не­скончаемые ночи мы топтались у костра, но если пламя даже опаляло брови, спина леденела, а когда огню под­ставляли спину, мороз колюче впивался в лицо, и мы всю ночь приминали снег у костра, трясясь от холода, и тихо, несмело ворчали, кляня судьбу, а Предводитель, вобрав голову в плечи — не потому, что мерз, а чтобы не заметили его, — уходил подальше от костра, через обо­бранный лес к открытому месту и смотрел. Благоговей­но смотрел. На что? На блеклую луну в облачной дым­ке, в светлом венце, на снег, темный в смутной глубине и лиловый под ногами, а если еще и снег шел и в неяс­ном сиянии мерцали, кружась, снежинки, так ничего ему больше не надо было. Мы же кляли судьбу и мечтали о солнце, о любом — слепящем, добела раскаленном, багровом, каким оно опускается в море, и просто жел­том, обычном, — да, мечтали о солнце и навидались его, натерпелись. Ты знаешь, как трескается земля, Домени­ко? Видел ее, иссохшую, изрезанную трещинами, ис­кромсанную, жаждущую? Да разве это жара у вас тут, Доменико, ты бы там побывал — от тени к тени еле во­лочились, изморенные, изнуренные, задыхаясь. Пока в реке была вода, мы еще терпели кое-как, день и ночь из воды не вылезали, с головой окунались в благодат­ную прохладу, плескались, а Предводитель смотрел на нас и улыбался. Потом река иссякла, пересохла, и мы ва­лялись в тени, изнемогая, с трудом переползая в усколь­завшую тень, губы потрескались, язык распух, не воро­чался, а над нами в бездонном, немилосердно режущем глаз свете так резко обозначался каждый лист... Листья дрожали в накаленном воздухе, а нам ветерок мерещил­ся... Предводитель тревожно молчал, прислонясь к мра­морной стене. На дне пересохшего русла, где не текла больше живительная влага, покорно, тоскливо лежала скотина, над нами кружили стервятники, налетали на еще живых, запускали острый клюв в теплую кровь и злобно озирались, вскидывая голову. А жара все уси­ливалась, и не знаю, откуда только взялись днем, — сле­пяще ярким днем небо застлали летучие мыши, трепы­хались в мареве, омерзительно пищали, множились змеи. Спасенья не стало... Одна подползла ко мне, качая голо­вой, шипя, потянулась к лицу, как вдруг откинулась и за­стыла. Я всмотрелся — ее плоскую голову пригвоздила к земле стрела. С трудом приподняв глаза, я увидел у мраморной стены Предводителя, он улыбался мне, опустив лук. Не знаю, как долго тянулись наши муки, время от времени то один, то другой вставал, собрав по­следние силы, и плелся куда-то, бормоча: «Вода, во­да...» — и снова валился на землю. И мне померещилась однажды лужа, к счастью — рядом, прямо у рта. Я при­пал к ней пересохшими губами, а в рот набился песок. Знал бы ты, как ясно видел я воду...