Тень ворона - Эллис Питерс

— Предоставьте мне разобраться со всеми этими делами, — сказал аббат Радульфус. — Я сам поговорю с отцом Эйлиотом.

На строгом продолговатом лице священника, пришедшего в приемную аббата после мессы и стоявшего сейчас перед ним по другую сторону стола, не заметно было ни виноватого выражения, ни тревоги или смущения.

— Отец аббат, если вы позволите мне говорить откровенно, то я скажу, что в этом приходе забота о душах прихожан была безнадежно запущена, что оказалось весьма губительно. Сей вертоград зарос плевелами, они душат всякое доброе семя Мой долг — сделать все возможное, дабы взрастить добрый урожай. Я приложу к этому все старания, иначе я поступить не могу и не имею права. Жалея отрока, не вырастишь честного мужа. Что касается Эдвина, то мне объяснили, что я сдвинул с места межевой камень. Это было моей ошибкой, и она уже исправлена. Я никогда не возьму ни пяди чужой земли.

То, что он сказал, было истинной правдой: ни пяди чужой земли, ни гроша чужих денег! Но и своего никому не отдаст и не уступит ни пяди и ни гроша! Все точно отмерено мерою правосудия, и грань между правдой и неправдой остра, как лезвие бритвы.

— Меня не столько волнует вопрос о паровом клине, — сухо ответил аббат, — сколько вещи, которые затрагивают самое главное для человека. Ваш работник Элгар — человек свободный от рождения, равно как и его дядя и двоюродный брат. И если они предпримут кое-какие шаги для подтверждения своих прав, то получат его раз и навсегда, чтобы никому не вздумалось больше подвергать это сомнению. Они согласились расплачиваться за свой кусок земли отработкой, и это так же не влечет за собой утраты личной свободы, как если бы они расплачивались деньгами.

— Мне так и объяснили, когда я поинтересовался, — невозмутимо согласился Эйлиот. — И я это уже сообщил ему.

— Замечательно! Но лучше было бы сперва поинтересоваться, а затем предъявлять обвинение.

— Милорд, если любишь справедливость, надо ее требовать! Человек я здесь новый. Я прослышал про землю его родственников. Мне сказали, что плату за нее он отрабатывает как виллан. Мой долг был выяснить правду, и я поступил честно, обратившись к самому Элгару.

Он и тут был прав, хотя его правда не знала милосердия. И более того — он выказал такое же железное правдолюбие, когда ему пришлось признать свою собственную неправоту. Едва она была доказана, он тотчас же сознался, что был неправ! Как с ним быть? Что делать с таким человеком в мире самых обыкновенных, далеко не безупречных людей? Радульфус перешел к более серьезным вещам.

— А как насчет ребенка, родившегося у Сентвина и его жены и едва прожившего один час… Отец пришел к вам, торопил вас прийти поскорее, потому что младенец был очень слаб и мог вот-вот умереть. Вы не пошли крестить ребенка в христианскую веру и затем, насколько мне известно, опоздав с крещением, отказались похоронить младенца в освященной земле. Почему же вы не пошли к нему сразу со всей возможной поспешностью, когда вас позвали?

— Потому что я, согласно данным обетам, как раз стал на молитву, милорд. Я никогда еще не прерывал своих молитвенных трудов и никогда этого не сделаю ни по какому поводу, хотя бы это грозило мне смертью! Не окончив всех молитв, я не мог никуда уйти. А закончив, я тотчас же туда пошел. Я не мог знать, что ребенок так скоро умрет. Но если бы и знал, я не прервал бы обязательное для меня молитвенное служение.

— Ваше служение налагает на вас не одну только эту обязанность, — довольно резко заметил ему Радульфус. — Иногда приходится делать выбор между двумя разными обязанностями, для вас же, как мне кажется, главная — это забота о душах, вверенных вашему попечению. Вы избрали для себя собственное совершенство и набожно молились, а ребенка обрекли на могилу за кладбищенской оградой. Правильно ли вы поступили?

— Милорд! — ответил Эйлиот, глядя на аббата горящими глазами, в черной глубине которых пылал огонь непоколебимой убежденности. — На мой взгляд, правильно! Я ни на йоту не отступлю от требований святого богослужения. Перед ним должны склониться все души — и моя и другие.

— И даже душа невинного, только что родившегося и самого беззащитного из божьих созданий?

— Милорд, вы прекрасно знаете, что согласно букве священного закона некрещеных не позволено хоронить в церковной ограде. Я блюду закон, данный нам свыше. Иначе я не могу поступить. А если господу милосердному будет угодно, он найдет этого младенца, где бы тот ни лежал — в освященной земле или в неосвященной.

При всем бессердечии ответ был в своем роде хорош. Аббат задумался, глядя на каменное, самоуверенное лицо собеседника.

— Буква закона значит немало, в этом я с вами согласен. Но дух закона все же выше. И вы могли бы рискнуть спасением своей души ради новорожденного младенца! Прерванную молитву можно потом докончить, и это не сочтется за грех, если на то была достаточно важная причина. Кроме того, напомню вам об Элюнед. Эта девушка погибла после того, — заметьте, что я говорю именно «после того, как», а не «из-за того, что»! — она погибла после того, как вы прогнали ее из церкви. Отказ в исповеди и покаянии дело очень серьезное, даже если речь идет о великом грешнике!

— Отец аббат! — воскликнул Эйлиот, который до сих пор, в сознании своей праведности, пребывал в невозмутимом спокойствии. На этот раз он не выдержал и вспылил: — Там, где нет душевного раскаяния, не может быть речи о покаянии и отпущении грехов! Эта женщина много раз клялась на словах и обещала исправиться, но так и не сдержала слова. Я слышал от людей, какая у нее слава, она неисправима! Я не мог по совести исповедовать ее, потому что не мог поверить ее обещаниям. Тому, кто неискренне кается, исповедь не зачтется. Было бы смертным грехом отпустить ей грехи. Неисправимая блудница! Жива она или умерла — не имеет значения. Я ни о чем не жалею! И если бы снова пришлось — поступил бы точно так же. Я дал святые обеты и не могу кривить душой.

— И, не кривя душой, вам придется держать ответ за две погибшие жизни, — торжественно произнес Радульфус. — Возможно, господь посмотрит на это дело иначе, чем вы. Соблаговолите вспомнить, отец Эйлиот, что вы призваны наставлять к раскаянию не праведников, а грешников, людей немощных и оступающихся, которые живут в страхе и пребывают в невежестве, не обладая вашей несравненной чистотой. Умерьте ваши требования в соответствии с их возможностями и не будьте столь суровы к тем, кому далеко до вашего совершенства! — Тут аббат Радульфус умолк, ибо увидел, что его язвительная ирония пропала даром: гордое, непроницаемое лицо священника даже не поморщилось. — И не раздавайте столь поспешно колотушки детям, — прибавил аббат. — Это допустимо только в случае злонамеренной шалости. Ошибаться же свойственно всем, даже вам.

— Я стараюсь поступать правильно, — промолвил Эйлиот. — Старался раньше и буду стараться впредь.

С этими словами он вышел тем же уверенным, стремительным и твердым шагом, и полы его одеяния взвились у него по бокам, словно широкие крылья.

— Это человек воздержанный, несгибаемой прямоты и сурового целомудрия, честность его непоколебима — так высказался аббат Радульфус наедине с приором Робертом. — Человек, наделенный всеми добродетелями, кроме смирения и человечной жалости. Вот что по моей милости свалилось на Форгейт! Что же нам с ним теперь делать?

В двадцать второй день декабря почтенная Диота Хэммет появилась у ворот аббатства с закрытой корзинкой в руке и вежливо спросила, нельзя ли ей повидать своего племянника Бенета, чтобы передать ему рождественский сладкий пирог да немного медовых булочек, испеченных к празднику. Привратник узнал домоправительницу священника и показал ей, как пройти в сад, где в это время находился Бенет. Тот заканчивал подстригать разросшуюся за лето живую изгородь.

Заслышав голоса в саду, Кадфаэль выглянул за дверь и, сразу догадавшись, кто эта пожилая женщина, хотел было снова вернуться к своей ступке, как вдруг его что-то насторожило. В тоне, которым они друг друга приветствовали, ему почудился какой-то непривычный оттенок. Монах не удивился, что они обрадовались друг другу, — сдержанное родственное чувство между теткой и племянником вполне объяснимо, и то, что увидел Кадфаэль, было просто теплой встречей близких людей. Но в том, как держалась женщина, монах уловил какую-то скрытую нежность, смешанную со странной почтительностью, а юноша, к его удивлению, обнял гостью с порывистой, ребяческой лаской. Конечно, Кадфаэль уже понял, что этот парень ни в чем не знает середины, и все-таки тут было что-то особенное — между этой тетушкой и племянником было что-то другое, нежели спокойная родственная приязнь.

Кадфаэль вернулся к своей работе, оставив Диоту и Бенета наедине друг с другом. Вдова Хэммет оказалась чистоплотной, аккуратной женщиной с приятной наружностью, одета она была в скромное черное платье, приличествующее домоправительнице священника; седые, гладко причесанные волосы были прикрыты черным платком. Овальное лицо женщины, обыкновенно немного печальное, оживилось радостью при виде юноши. В этот миг ей можно было дать лет сорок, не больше, да, быть может, столько ей и было на самом деле.