Нормандия - Неман - Мартина Моно

— Итак, я должен вас откомандировать.

Оба юноши подняли головы. Марселэн на мгновение разозлился, увидев, как по их лицам пробежал отблеск надежды. И он продолжал самым сухим тоноМ, на какой только был способен:

— Вы повторите под руководством инструктора весь учебный курс, включая полеты. Если на последнем занятии результаты будут прежние, вы отсюда уедете.

— Есть, господин майор, — ответил Виньелет.

— Есть, господин майор, — ответил Перье.

Они вышли быстрым, четким шагом. Марселэн остался в кабинете один. Перед ним висела огромная карта фронта. Флажок в черном кружке на берегу Волги твердо оставался на своем месте, но остальные отступили. Немцы были действительно очень сильны. «Сарьян прав, — думал Марселэн, — он прав, заботясь о самолетах. Это его обязанность, и он выполняет ее хорошо. Но я, я должен подумать еще и о людях. По* тому что, если мы не будем верить в людей, мы погибнем! Да! Погибнем…»

V

Наконец настал день, когда эскадрилья получила первое задание.

Все проходит, даже время. Зима сменилась весной, пришел март со своими оттепелями. Первые подснежники и, вероятно, где-то девушка, первой решившаяся снять платок, встречая теплые дни.

Утро было погожее, но в воздухе чувствовалась влажность — весна/Не была ясной и сухой. Томительно пахло травой. Учеба закончилась, небо теперь стало дорогой на фронт. Впереди их ждал враг. Со вчерашнего дня они на фронтовом аэродроме. Шесть «яков», пилотируемых шестью французами, должны были сопровождать группу советских бомбардировщиков. Мюллер, Симоне, Буасси, Дюпон, Леметр, Марселэн. Остальные — на земле — тревожно ожидали Конца операции.

Одно дело последовать огромному порыву сердца, другое дело — превратиться в ученика, учиться — день за днем, шаг за шагом— пользоваться превосходным, но незнакомым оружием. Они шутили, ругались, ворчали, скандалили; они говорили, что это чудовищно, невозможно, бессердечно, недопустимо; они работали; иной раз им хотелось напиться, и они напивались» когда представлялся случай. Знакомясь с «яками», они пережили всю гамму чувств: любопытство, восхищение, энтузиазм, отчаяние и, наконец, чувство мастерства. И вот — первое задание!

Двадцать огромных бомбардировщиков уже прошли над их новым аэродромом у самого фронта. Взлетев попарно, к ним безупречно пристроились все шесть «яков». Вскоре самолеты скрылись в западном направлении.

Можно сказать, историческая дата, — заметил Вильмон, все еще глядя в опустевшее небо.

— Ты, должно быть, рад, что присутствуешь при этом? — спросил Бенуа. — Уже потому хотя? бы, что твои предки отсутствовали четырнадцатого июля…

— Они немного задержались, — парировал Вильмон.

Медленно печатая шаг по размокшей земле, они возвращались в помещение.

— Все-таки это что-нибудь да значит, — сказал Бенуа.

Вильмон промолчал. Что он мог сказать? Он знал только, что очень любит Бенуа.

Они летят. На земле все маскируются, не зная, ни кто они, ни куда направляются. Может быть, они возвращаются из рейда на Москву, может быть, летят из Москвы бомбить немецкие линии… Нужно привыкнуть, чтобы безошибочно распознавать звук мотора.

Они летят. Под ними простирается русская земля. Разве это их земля или земля, завоеванная ими? Крестьянин видит в сером небе нынешней дождливой весны эскадрилью и думает: «Это наши или он?» Крестьянин думает о хлебе, закопанном в саду, о пар; тизане, спрятанном в погребе. В конце улицы он видит немецкого часового. Он очень боится, этот крестьянин. Но, насвистывая, он продолжает строгать новый черенок для вид.

Они летят. И когда их встречают немецкие зенитки, крестьянин понимает, что это наши. Это понимает и партизан в погребе. Идет дождь. Впрочем, что ж удивительного? Весна…

В/ этот день жизнь казалась полковнику фон Линдту не слишком радостной. Утром он получил письмо от своей жены Хильды. Нйльзя сказать, что оно его слишком обрадовало. Это очень мило, когда жены полковников помогают ухаживать за ранеными в госпиталях. Это традиционно и даже необходимо. Но в госпиталях много лейтенантов. Хильда без конца заверяла его в своей вечной любви, писала, что убеждена в победе, и лишь вскользь упоминала какого-то лейте-нанта Шредера. Горький опыт научил полковника понимать, что означают упоминания такого рода.

Фон Линдт помнил этого человека со страшно изуродованным лицом, Который лежал в тыловом госпитале, заполненном светскими женщинами, играющими роль преданных сестер милосердия. Над своей кроватью умирающий написал на куске картона: «Слишком тяжело ранен, чтобы быть интересным». Внезапно фон Линдт почувствовал, как на лбу у него выступают капельки пота. Ему стало дурно при мысли, что его жена может ухаживать за турком! Ведь фюрер даже туркам оказал честь защищать арийскую расу… Фон Линдт этого не одобрял — он любил Германию. Но тем, кто помоложе, возможно, в один прёкрасный день придется ввязаться в игру, которая им не очень понравится, — драться с более сильным противником. Он тряхнул головой. Какие вздорные мысли! Этого не может быть! Если бы кто-нибудь из подчиненных осмелился сказать ему что-либо подобное, он расстрелял бы его, не задумываясь. Мы победим, это так же верно, как дважды два — четыре. А этот город на Волге — всего лишь клещ на породистой собаке.

Перед полковником лежит карта. Они дойдут, до Москвы. Они пересекут Урал, Они углубятся в Монголию и в Китай. Один армейский корпус займет Владивосток, другой пройдет за Великую стену. Танки совершат, тодько в обратном направлении, путь лошадок Чингис-хана. И он, фон Линдт, в своем автомобиле с трепещущим на ветру Центральной Азии генеральским флажком дойдет до Тихого океана. О, он несомненно будет генералом, В один прекрасный день он под сенью знамен вернется в Берлин. Позвонит Хильде за час до прибытия. Она придет его встретить. Будет покорна, восхитительна, будет радоваться французским духам. Он даст ей пощечину. Шикарный отъезд — и грозное возвращение! Потом он овладеет ею, и у них родится сын.

— Хайль Гитлер! — раздался голос.

Фон Линдт обернулся. Вошел капитан Дрекхауз. Он был еще в летной форме.

— Извините, гйсподин полковник, — сказал он. — Срочное донесение.

Кивком головы фон Линдт приказал ему говорить.

— Я скажу вам странную вещь… — начал Дрекхауз.

Полковник, хорошо знавяшй капитана, отметил в его голосе не свойственную ему неуверенность. Обычно Дрекхауз всегда шел прямо к цели. Видно, он здорово сбит с толку, если так тянет.

— Господин полковник, я должен был перехватить русские бомбардировщики, шедшие в сопровождении истребителей. И вдруг я услышал нечто невообразимое: в воздухе говорили по-французски.

! — По-французски? — переспросил фон Линдт.

— Я знаю французский, господин полковник. И я слышал совершенно ясно: «Симоне, возьми левее»… Вы ведь, кажется, тоже говорите по-францувски?

— Да, — ответил фон Линдт. — Что дальше?

— Я просто ушам своим не верил, но я слышал, как тот Же голос добавил: «Симоне, перестань валять дурака!» Это типично французская экспрессия, господин полковник.

— Я знаю, — ответил тот.

Капитан Хольм и другой офицер, находившиеся в комнате, расхохотались. Фон Линдт бросил взгляд в их сторону. Лица офицеров выражали самое веселое, самое откровенное недоверие. Что касается — фон Линдта, то он давно знал, что возможно все, даже самое невозможное. Но этот смех убедил его. Вот так, наверное, с такой же бодрой жестокостью и неумолимой ясностью смеются немецкие бароны, отвергая предостережения трусливых женщин или хныкающих попов.

— Капитан Дрекхауз, — произнес полковник фон Линдт, — вы переутомились.

Капитан Хольм захохотал еще громче. Дрекхауз чуть вздрогнул и оперся рукой о стол.

— Франция побеждена, — продолжал фон Линдт, — * и признала поражение: она сотрудничает с нами. Утверждение, будто в какой-то советской части есть французы, — плод галлюцинации. Я советовал бы вам как можно скорее побеседовать с врачом.

Хольм продолжал смеяться. Дрекхауз не двигался с места, глядя прямо в глаза фон Линдта.

— Есть, господин полковник, — пробормотал он наконец.

У двери он повернулся, безупречно щелкнув каблуками.

— Если вы. будете писать рапорт, господин полковник, я позволю себе напомнить вам два обстоятельства. — Прежде всего то, что здесь только мы двое говорим по-французски. Затем — последнюю фразу, которую, я услышал. Француз сказал: «Перестань валять дурака». Честь имею, господин полковник.

Леметр только что вернулся. Он закурил самую сладкую сигарету — сигарету посадки. Теперь «Нормандия» ежедневно получала боевые задания. Они включались в изнурительный ритм, который проклинали вслух, а втайне обожали. В точно определенных местах немецкая военная машина работала с перебоями… И в этом была доля их участия. Отныне они знали свое место в войне. Считаются только с теми, кто действует. И они действовали! «Боже мой!» Думая об этом, Леметр усмехнулся. Реванш имеет совсем особый вкус. Как чистый спирт, если его выпьешь залпом, — нечто среднее между горьковатым апельсином и сладким ликером! Как далеко оно, недавнее безделье на пляже! Алжир, Гибралтар, их побег на такой крошечной лодчонке. Тегеран, защищенный от мира горами надежнее, чем морем. Все это совсем недавнее прошлое стало почти нереальным. Теперь он живет только сегодняшним днем. Плох табак — кричим! День рождения товарища — желаем ему счастья! Сбили фрица — вписываем единицу на доску! Он думал: что сейчас, в этой, какой-то временной жизни волнует их? Все проблемы относились к данному часу. Когда он летал, смерть бывала вторым пилотом. До сих пор каждый раз, когда он возвращался невредимым, он видел, как она вылезала из самолета и исчезала в конце аэродрома, слегка покачивая головой, — смерть, сухая и хрупкая, как ветка вишни в вазе. Но когда смерть силою вещей становится соседкой, она утрачивает свой трагический облик — теперь она лишь один из заполняющих жизнь рисков, не больше. Леметр любил это без всякой романтики. Любил просто-напросто потому, что смерть— это для других.