Эвропатология личности и творчества Льва Толстого - Г Сегалин

Тут нам делается понятной запись Толстого в его дневнике за несколько дней до 16 сентября (день, когда он сделал предложение С. А. Берс). 12 сентября 1862 года в дневнике он пишет:

"Я влюблен, как не думал, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, если это так продолжится" (разр. наша). Далее, 13 сентября 1862 г., он в дневнике отмечает: "Завтра пойду, как встану и все скажу или застрелюсь" (разр. наша). (Из автобиографии С. А. Толстой. Альманах "Начала", вып. I, 1921 г. По-видимому, эта запись относится к переживанию этого периода, но только до наступления экстаза.

Сопоставляя все это, вспомним то место из его "Записок сумасшедшего", где он говорит: "до 35 лет я жил и ничего за мной заметно не было. Но что только в первом детстве, до 10 лет, было со мною, что-то похожее на теперешнее состояние, но и то только припадками, а не так, как теперь, постоянно". Вспомним также, что 34 лет он женился и переживал все то, что описывалось выше, накануне его женитьбы, т. е. как раз то время, на которое указывает Толстой в Записках сумасшедшего": что до 35 лет, (по-видимому, подразумевая себя в 34 летнем возрасте накануне женитьбы) -- "Я жил и ничего за мной заметно не было". Он считает, по-видимому, это болезненное состояние, пережитое в эту пору 34 -- 35 лет, как начало обострения той болезни, которую он связывает с детскими припадками. Отсюда мы может заключить, что началом своей болезни он считает эти пережитые им накануне сумеречные состояния с галлюцинациями, или же в это время у него снова начались судорожные припадки, которые он связывает с детскими припадками. Это также вяжется с тем, что он в том же году (1862), получив по военной службе отставку, поехал на кумыс в Самарскую губернию лечиться.

В письме А. А. Толстой от 7 августа 1862 г. он писал:

"... К весне я ослабел, доктор велел мне ехать на кумыс. Я вышел в отставку и, только желал удержать силы на продолжение дела.

Подробное изображение приступа сумеречного состояния мы имеем также при описании родов Кити в "Анне Карениной". Приведем его здесь:

"С той минуты, как он проснулся и понял, в чем депо, Левин приготовился на то, чтобы, не размышляя, не предусматривая ничего, заперев все мысли и чувства, твердо, не расстраивая жену, а, напротив, успокаивая и поддерживая ее храбрость, перенести то, что предстоит ему. Не позволяя себе даже думать о том, что будет, чем это кончится, судя по расспросам о том, сколько это обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем приготовился терпеть и удерживать свое сердце в руках часов пять и ему это казалось возможно. Но когда он вернулся от доктора и увидал опять ее страдания, он чаще и чаще стал повторять: "Господи, прости, помоги", вздыхать и поднимать голову кверху и почувствовал страх, что не выдержит этого, расплачется или убежит, так мучительно ему было. А прошел только час.

"Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять часов, которые он ставил себе самым дальним сроком терпения и положение было все то же. И он все терпел, потому что больше делать было нечего, как терпеть, каждую минуту думая, что он дошел до последних пределов терпения и что сердце его вот-вот сейчас разорвется от страдания. Но проходили еще минуты, часы и чувства его страдания и ужаса росли и напрягались еще более.

"Все те обыкновенные условия жизни, без которых нельзя себе ничего представить, не существовали более для Левина. Он потерял сознание времени. Те минуты, -- те минуты, когда она призывала его к себе и он держал ее за потную то сжимающую с необыкновенной силой, то отталкивающую его руку. -казались ему минутами. Он был удив лен, когда Лизавета Петровна попросила его зажечь свечу за ширмами и он узнал, что было уже пять часов вечера. Если бы ему сказали, что теперь только десять часов утра, он также мало был бы удивлен. Где он был в это время, он также мало знал, как и то, когда что было. Он видел ее воспаленное, то недоумевающее и страдающее, то улыбающееся и успокаивающее его лицо. Он видел и княгиню, красную, напряженную, с распустившимися буклями седых волос и в слезах, которые она усиленно глотала, кусая губы; видел и Долли, и доктора, курившего толстые папиросы, и Лизавету Петровну с твердым, решительным и успокаивающим лицом, и старого князя, гуляющего по зале с нахмуренным лицом. Но как они проходили и выходили, где они были, он не знал. Княгиня была то с доктором в спальне, то в кабинете, где очутился накрытый стол; то не она была, а была Долли. Потом Левин помнил, что его посылали куда то. Раз его послали перенести стол и диван. Он с усердием сделал это, думая, что это для нее нужно и потом только у знал, что это он для себя готовил ночлег. Потом его посылали к доктору в кабинет спрашивать что то. Доктор ответил и потом заговорил о беспорядках в Думе. Потом посылали его в спальню к княгине принести образ в серебряной золоченой ризе и он со старой горничной княгини лазил на шкафчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини успокаивала его о жене и о лампадке, и он принес образ и поставил в голову Кити, старательно засунув его за подушки.

"Не помня себя, он вбежал в спальню. Первое, что он увидел, это было лицо Лизаветы Петровны. Оно было еще нахмуреннее и строже. Лица Кити не было. На том месте, где оно было прежде, было что то страшное и по виду напряжения и по звуку выходившему оттуда. Он припал головой к дереву кровати, чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не умолкал, он сделался еще ужаснее я, как бы дойдя до последнего предела ужаса, вдруг затих. Левин не верил своему слуху, но нельзя было сомневаться: крик затих и слышались тихая суетня, шелест и торопливые дыхания и ее прерывающийся, живой и нежный, счастливый голос тихо произнес: "Кончено".

"Он поднял голову. Бессильно опустив руку на одеяло, необычайно прекрасная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не могла улыбнуться.

"И вдруг из этого таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такой силой поднялись в нем, колебля все его тело, что долго мешали ему говорить. (Разрядка наша).

"Но где, когда и зачем это все было, он не знал. Он не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку и, жалостно глядя на него, просила успокоиться, и Долли уговаривала его поесть и уводила из комнаты, и даже доктор серьезно и с соболезнованием смотрел на него и предлагал капель.

"Он знал и чувствовал только, что то, что совершалось, было подобно тому, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на одре смерти брата Николая. Но то было горе, -- это была радость. Но и то горе и эта радость одинаково бы ли вне всех обычных условий жизни, были в этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что то высшее.

"И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся и одинаково непостижимо, при созерцании этого высшего, поднималась душа на такую высоту, до которой она и не поднималась прежде, и куда рассудок уже не поспевал за нею. (Разрядка наша).

Из этих отрывков мы, можем заключить следующее:

1. Толстой находился 22 часа в бессознательном состоянии ("Вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти 22 часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний обычный мир"), во время которого он хотя совершал целесообразные действия, но потерял сознание времени, места, цели (см. выше фразу: "где, когда и зачем это все было, он не знал").

2. Действия, которые он совершал в этом состоянии были автоматическими (например, устраивая по приказанию других для себя ночлег он не понимал этого; его посылали за чем-нибудь, он все исполнял в состоянии автоматизма. )

3. Он видел всех окружающих его близких лиц, не понимая, "как они приходили и выходили", "где они были", "он не знал, и, вернее он не понимал связь и смысл всего окружающего, потерял всякий контакт сознательности и смысл совершаемого.

4. Такое бессознательное состояние он пережил во время смерти брата в гостинице губернского города (следовательно во время переживания аффекта горя).

5. Что эти приступы бессознательности и сумеречного состояния у него одинаково вызывались аффектом горя и аффектом радости ("он знал и чувствовал только что то, что совершалось, было подобно тому, что совершалось год тому назад на одре смерти брата. Но то было горе -- это была радость. Но и то горе и эта радость одинаково были вне всех обычных условий жизни").

6. Что в этом состоянии он переживал приступы психической ауры, переживания, свойственные эпилептикам (анализ этого явления см. ниже главу о "приступах психической ауры и эпилептоидных экстазов". )

7. Этот приступ сумеречного состояния окончился, по-видимому, судорожным припадком.

Пример сумеречного состояния, во время которого данное лицо впадает в ступорозное состояние, сопровождающееся полным автоматизмом, мы имеем также при описании Толстым переживаний Пьера Безухова (в "Войне и мире") во время расстрела французами пленных. Здесь Толстой подробно описывает это состояние, при чем с большим мастерством показывает, как постепенно из сознания выключаются: I функция центрального зрения, функции интеллекта до полного сужения поля сознания на один узкий комплекс Платона Каратаева. Все остальное он не видит, не слышит и не понимает. Только личность юродивого Платона Каратаева существует, и то, как необыкновенная личность (см. ниже, где дан подробный анализ этого переживания).