Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой - Инна Лиснянская

Я не пишу о том, что страшно скучаю по тебе. Думаю, ты можешь судить об этом хотя бы потому, что все время пишу письма. Наверное, со временем буду скучать и по дому (оставленному), но сейчас нет. Мы с Сережей[6] вчера обсуждали, что же мы чувствуем здесь. Решили, что огромное освобождение. А вот от чего – так и не сформулировали. Это действительно, несмотря на то что здесь чокнутая система, практически мы живем без правительства, непонятно, что будет в политической жизни, и при этом солнце, цветы, еда, работа, дети[7], которые так изменились за месяц, даже ты бы их не узнала, они стали спокойными, сытыми какими-то, что ли, учатся, гуляют, читают, как и дома, но иначе совсем[8].

3. Е. Макарова – И. Лиснянской

Апрель 1990

Дорогая мамочка, люди отсюда все едут в Москву, я посылаю со всеми письма, но не знаю, сколько вы уже их получили. У нас, слава Богу, все хорошо. Феде нравится школа, кроме учебы их возят по стране, кормят изрядно и даже, говорят, там можно будет ночевать, если захочется, но Федя пока не желает, скорее это для тех ребят, что живут далеко.

У нас новый компьютер, и телевизор, который показывает израильские новости, которые на иврите звучат «Идиот Ахранот»[9]. Идиот – новости! Хохма – мудрость, кабала – счет. Мы с Сережей еще не приступили к ивриту, а Манька выучила алфавит, Федя уже потихоньку читает.

Выставка[10] будет прекрасной, надеюсь. Уже все есть из Праги и Израиля (Фридл и детей), в середине мая пришлют картины из Швейцарии, есть еще из Штатов, и еще в мае пришлют работы из Баухауза и Штатов (Калифорния). С будущей недели приступаю к каталогу, все сложности пока с переводами, т. е. они есть, но их надо сверять, текстов много, все нужно сверять с оригиналами, а оригиналы – русские, чешские и немецкие. В этом плане Израиль удача, поскольку здесь можно найти людей, знающих все языки, какие угодно, а есть люди, у которых три родных языка, например, моя терезинская подруга Маргит родилась в Вене, жила в Праге с 20 лет, потом в Лондоне, а потом здесь. И так многие здесь. Вообще, каждый человек в возрасте – это роман. Как географический, так и этнографический.

Я постриглась, все в восторге. Слева все сострижено, справа – до скулы ровные волосы. Дикий эффект. ‹…›

В автобусе встретила женщину, в которой узнала девочку Вету из нашего бакинского класса, она приехала четыре месяца тому назад сюда с подслеповатой матерью и психотической девятилетней дочерью. Сегодня три часа с ними гуляли, надо как-то им помочь, но здесь все это нелегко, не проще, чем в Москве, только иначе. Вообще же дети здесь прекрасные, свободные, и даже эта больная девочка чувствует себя в школе хорошо, может, как-то и обойдется, хотя ей нужна спецшкола с индивидуальной программой. Еще меня тут попросили посмотреть одну девочку. Боюсь, что после выставки вернусь к своей профессии, хотя и не боюсь, мне бы больше хотелось заниматься Фридл. Увидим.

Первые дни в Яд Вашем[11] я очень уставала. Приезжала и заваливалась спать. Потом поняла почему – другой язык. Целый день говорить по-английски, не болтать, а по делу, требует пока определенного умственного напряжения. Вчера я позвонила домой и говорила с Сережей по-английски, а потом поняла, что что-то не то. Вчера же переводили с Маргит[12] стихи с чешского на английский, говорили по-чешски, тоже пришла с больной головой. Это не просто, но зато очень интересно. Кто-то, кажется, Витгенштейн, говорил, что граница моего языка – это граница моего сознания. Теперь мое сознание так расширяется, что я обязательно тоже очень изменюсь. Вчера читала отрывки из Бруно Шульца[13] (замечательный писатель и художник из Польши, погиб) по-английски, а потом поняла – ведь это перевод, нашла в библиотеке по-польски, читала и понимала. Хотя это совсем другой уровень понимания, очень поверхностный, читать на других языках – все равно что при близорукости надевать очки от дальнозоркости, тоже такое получается искривленное, не прямое понимание, иногда я удивляюсь, что люди понимают меня на другом языке, я себя все же мыслю собой только в русском, а они, оказывается, понимают меня в английском или чешском варианте. Может, в других языках я совсем другая, но мне этого не дано понять. Не будь сейчас выставки, я бы окунулась в иврит, но одно и другое не совместить просто хотя бы потому, что в сутках двадцать четыре часа и мое время бодрствования и восприимчивости тоже лимитировано биоритмом.

Израиль располагает к лени. Здесь хочется перестать действовать и заниматься глупостями – плавать, загорать, пить пиво, словом, жить курортной жизнью. Это бы и можно было сделать, но не с моим характером. Сейчас моя голова занята (май майнд тотали оккюпайд виз ван синк) дизайном, комбинированием стендов и плексигласовых конструкций, это трудно описать даже по-русски, но строить это новое пространство очень интересно. Разные языки – английский и иврит, разные материалы, разные люди – наверное, это очень мое. Ты же знаешь, мне нравится узнавать то, чего я не знала и не предполагала своим. Мамулечка, еще нет десяти часов вечера, но я уже начинаю клевать носом, мы встаем в 7, так что свежий воздух смарывает меня к десяти. Утром иду переводить с немецкого, так что пока целую тебя крепко. Скоро увидимся. Лена. Привет и поцелуй Семену Израилевичу.

4. И. Лиснянская – Е. Макаровой

3 мая 1990

Дорогая моя! Последние годы мне снятся цикличные сны, сменяя друг друга. Последние ночи повторяется сон из цикла: «Телефонный диск». Это нарисованный круг с правильно расставленными цифрами – от единицы до нуля. И я хочу набрать номер, вдавливаю указательный палец в цифру, но сдвинуть с места ее не могу. И в минуты медленного просыпания, еще сквозь сон вяло соображаю: диск нарисован, а число всегда недвижно. А как сдвинуть нарисованное?

И начинаю лениво думать о жизни как о телефонном диске. Жизнь вращается, а числа, – время ли года, время ли дня и ночи, – остаются на месте в своих круглых краской очерченных ячейках.

И если сама я не вращаю жизненного диска, то ничего не изменю – ни до кого не дозвонюсь, не достучусь, не дозовусь. А надо ли? Но если Господь создал землю и движет ее, то я, Его пусть жалкое подобье, должна хотя бы научиться двигать телефонный диск. Даром ли в нем все экстремальное начинается с 0. Пожар – 0 – забыла, Скорая помощь – 03. 3 – не случайная цифра, 3 – знаком милосердия. Но так ли милосердие милосердно к душе одинокой? Одинокая душа и не должна ждать мило-сердия, сердца милого. Она, эта душа, призвана вращать диск и задавать вопросы! Быть или не быть, а если быть, то как? И не находить ответа. Ибо этот ответ легко предвиден вопросом, и если был бы ответ озвучен, то душе одинокой более нечем было бы заниматься.

А сегодня во сне я пыталась набрать 094 через восьмерку – заказать Иерусалим по междугородней. Иерусалим, весь, с его так хорошо описанной тобой лестничной архитектурой, со всеми его храмами, со Стеной плача, с армянским подворьем, даже с тем районом, по которому рекомендуется не ходить, а ездить, сейчас обозначает только тебя. И детей. Но нарисованный диск не поддавался вращательному движению, как ни упорствовал мой указательный. Обычно измученный мною сон из цикла «телефонный диск» медленно выталкивает меня в явь. Но сегодня почти трафаретный сон вышел из своей традиции. И каждая цифра ожила, – стала чем-нибудь или кем-нибудь.

Пятерка превратилась в пятилетнюю девочку с косичкой, такой легкой, что ее вознес над головой белый, капроновый, похожий на парус, бант, и вместе с косичкой чуть-чуть приподнял над песком Апшерона и всю пятилетнюю девочку. Но разве это Апшерон? Разве это Каспий? Это же песок Средиземного моря возле Тель-Авива! И цвет веснушек моей пятилетней девочки совсем как цвет тель-авивских песчинок…

– Куда ты от меня? Ведь ты еще такая маленькая! – кричу я во сне и резко просыпаюсь. Чем или кем были остальные цифры – уже тревожно забыто. Лишь смутно брезжит в мозгу, что они были ярко разноцветными пейзажами, вещами, лицами, какие я наяву (или только в моей жизни) никогда не видела.

Открываю глаза в домтворческой комнате и смотрю на полупустую книжную полку. Там, за стеклом, фотография и тоже – цветная – ты и я. Я гляжу на тебя просительно-виноватым взглядом полустарушки-полуребенка. А ты, одновременно по-наполеоновски и по-деревенски скрестив руки на платье-сарафане (фирма американская), смотришь на меня и улыбаешься. Улыбаешься, но, кажется мне, через силу. И я слышу твой взвинченно-уверенный, взбадривающий голос: «Мамочка, мне уже давно не пять лет, мне уже через год – сорок. Я знаю, что делаю, я поступаю правильно, и ты должна радоваться за свою дочь и внуков, а не разнюниваться».