Я-1 - Макс Гурин

И были мы с Алёшей Сапожниковым друзья-конкуренты. Наш концерн назывался «Sky rockets and planes company». Было в этой компании два отделения: соответственно, имени Сапожникова и имени меня.

Были у нас и соперники (не сказал бы, чтоб прям друзья) в лице Антона Мартынова по кличке Зубыч (у мальчика действительно были очень странные зубы, по поводу чего мы, малолетние свиньи, не стесняясь злословили) и Егора Недбайло. Но их концерн у нашего, прямо скажем, хуй сосал. Мне принадлежал рекорд дальности полёта и некоторое время рекорд высоты (помнится, ракета моя называлась «Саламандра»), перебитый опять же Сапожниковым (как называлась его ракета не помню — кажется, он использовал какую-то буковку с циферкой), а Мартынову и Недбайло ничего такого не принадлежало.

Надо сказать, что мы очень круто развернулись, благодаря тому, что оба не были обделены мозгами и всё время норовили друг друга обогнать. У нас были и двух- и трёхступенчатые ракеты, и ракеты с системой спасения (своего рода спускаемые аппараты, что позволяло запускать в «космос» как тараканов, так и лягушек, которых мы потом благополучно возвращали в лоно их нехитрых семей), а Сапожников и вовсе однажды сделал модель спэйс-шаттла, которая действительно неплохо летала. Короче, мы хорошо жили. Но это только во-первых.

Во-вторых, мы тоже жили неплохо, но я о другом «вторых» хотел бы сказать.

Помимо ракет нас сказочно веселила ещё одна херь. Мы, опять же с Сапожниковым, самозабвенно рисовали научно- (а, впрочем, и псевдонаучно-) фантастические комиксы собственного, разумеется, сочинения. На большой перемене между вторым и третьим уроками, ровно в 10.10 мы начинали просмотр того, что каждый из нас накалякал накануне вечером.

Честно признаться, в отличие от Сапожникова, я никогда не умел рисовать, но мои комиксы всё же имели хождение по рукам одноклассников наравне с его. Видимо, благодаря масштабу художественного замысла. Больше там, на мой взгляд, было решительно не за что зацепиться. Так вот мы и счастливо протрубили всю первую четверть шестого класса, то бишь осень 1985-го года.

На ноябрьские праздники я уходил в несколько расстроенных чувствах, ибо впервые в жизни нахватал «трояков». Как я теперь понимаю, только потому, что педагоги все были мудила на мудиле, но тогда я этого не понимал, традиционно валя всё на себя, и невероятно печалился. Родственники мои тоже в тот период, откровенно говоря, не находились на пике своих интеллектуальных, да и духовных, возможностей и поносили меня на чём стоит свет.

На самом деле, тройки-то было всего лишь две: по алгебре и геометрии, но мой пресловутый дядя Игоряша, узнав об этом, картинно пришёл в ужас и уже прочил мне карьеру дворника, а то и вовсе уборщицы, намекая, таким образом, на то, что это, мол, пик моих возможностей. Потолок, извините. Я пытался ему возражать. Говорил, что мне эта математика на хуй не упёрлась, (в чём, кстати, был не прав, ибо математика упёрлась на хуй абсолютно всем и в особенности тем, у кого его нет. Говорю ж, педагоги мои все мудилы были!), ибо я вообще буду писателем. Но Игоряша сказал, что тогда мне придётся писать романы о жизни уборщиц, поскольку это станет единственной сферой, в которой я буду хорошо разбираться. В результате, как известно, правы оказались мы оба, и я до сих пор не могу взять в толк, что такого плохого в литературе о жизни всяко разных уборщиц. Тем паче, что все великие романы и повести написаны исключительно об этом.

Однако, я хотел бы вернуться к теме комиксов, опосредовавшись (извините, за выражение, блядь!) через другого своего дядю, какового по сию пору зовут Серёжей.

Прямо скажем, он не был мне дядей по крови, да и сейчас не является им. Будущим летом исполнится 25 лет с тех пор, как он женился на моей тёте и именно в силу этого обстоятельства, опосредовавшись (опять же извините) через неё, стал моим дядей.

Долгое время он был моим другом. Рассказывал мне о чудесах света, о древних индейцах и гипотетических их контактах с инопланетянами, об Атлантиде, о Христе (+ — в стиле популярного тогда журнала «Наука и религия») и о многом-многом другом.

Именно этот самый дядя Серёжа научил меня вырезать из сосновой коры кораблики, именно он подарил мне мой первый и единственный фотоаппарат «Смена 8 М» (М — это очевидно «модернизированный») и моего самого любимого плюшевого медведя неестественно серого цвета.

Дядя Серёжа же впервые познакомил меня с устройством Солнечной Системы, набросав её схемку на обычном листе из детского альбома для рисования. Когда в возрасте шести лет я надолго попал в больницу, в особо грустные минуты я воспроизводил эту схему и подолгу рассматривал её, представляя, как движутся в кромешной тьме межзвёздного пространства гигантские печальные шары, — и мне становилось легче жить.

Так вот. Помню точно, это был понедельник, и была это третья декада ноября 1985-го года.

В этот день мне удалось довольно оперативно сделать уроки (скорее всего потому, что добрую половину я и вовсе торжественно выслал на хуй) и сел калякать свои идиотские комиксы. Часа через три это занятие мне наконец-то наскучило, и я приплёлся на кухню, дабы испить чайку. Там я обнаружил дядю Серёжу, который по своему обыкновению мыл посуду. (Его супруга, она же моя тётя, всегда была чем-то слишком занята. Наверное, я никогда не пойму, чем — впрочем, это взаимно.) Вот тут и произошла довольно интересная и во многом определяющая для меня хрень.

Здесь следует заметить, что в тот период мы уже не так дружили, как раньше. Во-первых, у меня был подростковый возраст, и в силу этого я был глуп, самоуверен и столь же закомплексован, а во-вторых, дядя Серёже было не вполне до меня, ибо они с моей тётей были всецело поглощены воспитанием моей двоюродной сестры Марии Сергеевны.

Тем не менее, в тот вечер он был расположен к беседе и, собственно, сам её начал. Он сказал: «Ты очень талантливый человек. Тебе обязательно надо заниматься литературой. Зачем ты рисуешь эти низкопробные (дословно) комиксы? Тебе дано гораздо больше. Нельзя разменивать талант!» — сказал мне дядя Серёжа. И, честно говоря, в самой глубине души я призадумался, хотя на её, душевной, поверхности якобы остался при своём мнении. (Подростковый возраст опять же.)

А на следующий день случился самый знаменательный вторник моей жизни. На уроке русского языка к нам в класс вошла обаятельная брюнетка лет двадцати пяти или чуть старше (не знаю) и сказала: «Айда, ребята, (недословно) ко мне в Краснопресненский дом пионеров, в литературную студию „Снегирь“! Мы будем там читать ваши рассказы и стихи, играть в литературные игры, и всё будет хорошо! Есть в вашем классе ребята, которые пишут стихи или прозу?» Я смущённо потупился (всю жизнь чем лучше других я умею что-либо делать, тем больше меня это смущает), но наша «классная» Светлана Ивановна сказала, что, де, да, мол, есть у нас такие, вот, например, Максим Скворцов.

И я туда пошёл. Руководительницу литературной студии «Снегирь», обаятельную брюнетку, звали Ирина Викторовна. Впоследствие, когда я уже изрядно подрос, выяснилось, что эта самая Ирина Викторовна — никто иная, как поэтесса Ирина Машинская.

Но в тот день выяснилось совсем другое. Прямо скажем, уже к вечеру стало понятно, что я беременна ((3-a) Я — Бог! Я хочу созидать миры!!!)…

Впрочем, это я так пошутил, а то что-то немного поднадоела мне моя же собственная спокойно-повествовательная интонация. Вот я и сморозил первый пришедший на ум пиздец, дабы вас как-то взбодрить.

Однако, вернёмся к нашим баранам. Стоило мне войти в комнату, где обосновался сей фатальный «Снегирь», как мне сразу понравилась одна девочка.

Звали её Мила. У неё были две косички, а на ногах у неё были обычные, (некапроновые и непрозрачные) колготки, и ещё она была меня на класс старше. И глаза мне её понравились. Я бы даже сказал, что про себя я назвал их удивительными.

Потом, спустя лет восемь-девять, мне ради сохранения собственного душевного здоровья, пришлось решить, что они никакие не удивительные, а просто сумасшедшие, но тогда я не думал так.

Справедливости ради, скажу, что я не сразу в неё влюбился. Нет. Я понял, что это и есть пресловутая Первая Любовь через две с половиной недели. Но когда Ирина Викторовна на первом занятии попросила меня что-нибудь принести из своих сочинений к следующему разу в качестве, как она выразилась, вступительного взноса, и я сел переделывать какую-то свою научно-фантастическую повесть, дабы уместить её в формат двадцатиминутного рассказа, то в процессе работы я уже думал, какое впечатление это может произвести на Милу.

А что касается дяде-Серёжиной сентенции по поводу разменивания таланта, то бог его знает. Иногда мне кажется, что если бы я продолжил тогда рисовать комиксы, всё могло в моей жизни сложиться иначе и, возможно, гораздо лучше с точки зрения обывателей. А иногда мне кажется наоборот. Вот.