Мельмот скиталец - Чарлз Метьюрин

- Господи, как ты мог, - воскликнул он, - так поступить с нами? Зачем ты отнял у нас этого великого праведника, ведь добродетелей его, если должным образом употребить их, несомненно хватило бы, чтобы искупить отступничество святого Петра, противодействие апостола Павла (до его обращения) и даже предательство самого Иуды! Господи, почему ты отнял его у нас?

И вдруг из толпы глухой и низкий голос ответил:

- Потому что он этого заслужил.

Шепот одобрения, донесшийся со всех сторон, почти заглушил эти неожиданно прозвучавшие слова, и хотя среди тех, кто стоял ближе всех к человеку, который их произнес, и произошло некоторое замешательство, все остальные продолжали внимательно слушать.

- За что, - продолжал проповедник, указывая на мертвеца, - за что наказали тебя этой смертью, раб божий?

- За гордость, невежество и страх, - ответил тот же голос, сделавшийся еще более страшным.

Смятение охватило теперь всех. Проповедник умолк, и в расступившейся толпе предстала фигура монаха того же монастыря...

* * * * * *

После того, как были испробованы все обычные способы - увещевания, внушения и взыскания, - и местный епископ, которому доложили об этом чрезвычайном происшествии, прибыв в монастырь, потребовал, чтобы строптивый монах объяснил ему свое поведение, но так ничего и не добился, было решено предать виновного суду Инквизиции. Когда несчастному сообщили об этом, ужас его был безграничен, и он готов был снова и снова повторять все то, что может рассказать о смерти отца Олавиды. Но все его самоуничижение и повторные просьбы исповедовать его пришли слишком поздно. Его передали в руки Инквизиции. Существо процессов, которые ведет этот суд, редко становится известным, но имеются некие тайные сведения (за достоверность которых я не могу ручаться) касательно того, что он говорил на суде и какие пытки ему пришлось вынести. На первом допросе он обещал рассказать все, что _может_. Ему ответили, что этого недостаточно и что он обязан рассказать все, что _знает_...

* * * * * *

- Почему ты пришел в такой ужас, когда хоронили отца Олавиду?

- Не было человека, который не испытал бы ужаса и тоски при виде смерти этого чтимого всеми священника, который оставил после себя добрую славу. Поступи я иначе, это могло бы служить доказательством моей вины.

- Почему ты прервал надгробное слово такими странными возгласами? На вопрос этот не последовало ответа.

- Почему ты продолжаешь упорствовать и навлекаешь на себя опасность своим молчанием? Взгляни, заклинаю тебя, брат мой, на распятие, что висит на стене, - с этими словами инквизитор указал на большой черный крест, висевший позади кресла, на котором он сидел, - одна капля пролитой им крови может смыть все грехи, какие ты когда-либо совершал; но вся эта кровь вместе с заступничеством царицы небесной и подвижничеством всех мучеников, больше того, даже отпущение, данное самим папой, не сможет избавить тебя от проклятия, которое тяготеет над нераскаяешимися грешниками.

- Но какой же я совершил грех?

- Самый тяжкий из всех возможных грехов: ты отказался отвечать на вопросы, заданные судом пресвятой и всемилостивой Инквизиции, ты не захотел рассказать нам, что тебе известно о смерти отца Олавиды.

- Я уже сказал вам, что, как я полагаю, гибель его есть следствие его невежества и самомнения.

- Чем ты можешь доказать это?

- Он пытался постичь то, что скрыто от человека.

- Что же это такое?

- Он считал себя способным обнаружить присутствие нечистой силы.

- А сам ты владеешь этой тайной?

Подсудимый весь затрясся в волнении, а потом совсем слабым голосом, но очень внятно сказал:

- Господин мой запрещает мне говорить об этом.

- Если бы господином твоим был Иисус Христос, он бы не мог запретить тебе слушаться приказаний Инквизиции или отвечать на ее вопросы.

- Я в этом не уверен.

В ответ на произнесенные монахом слова все разразились криками ужаса. После этого следствие продолжалось.

- Если ты считал, что Олавида виновен в том, что занимается тайными науками, осужденными матерью нашей церковью, то почему же ты не донес о нем Инквизиции?

- Потому что я не считал, что занятия эти могут принести ему какой-нибудь вред; он оказался слишком слаб духом, он изнемог в этой борьбе, - очень решительно сказал узник.

- Ты, значит, считаешь, что у человека должна быть сила духа, для того чтобы хранить эти постыдные тайны, когда он занят исследованием их природы и целей?

- Нет, он прежде всего должен быть крепок телом.

- Сейчас мы это испытаем, - сказал инквизитор, давая, знак приступить к пытке...

* * * * * *

Узник выдержал первое и второе истязания мужественно и стойко, но когда была применена пытка водой {10}, которую человек не в силах перенести и которая слишком ужасна, чтобы ее можно было даже описать, как только наступила передышка, он тут же закричал, что во всем признается. Тогда его отпустили, дали ему прийти в себя и немного окрепнуть, и день спустя он сделал следующее примечательное признание...

* * * * * *

Старуха-испанка открыла потом Стентону, что...

* * * * * *

...и что англичанина несомненно видели потом в округе и видели даже, как ей сказали, в ту же самую ночь.

- Боже праведный! - вскричал Стентон, вспомнив незнакомца, чей демонический смех так напугал его в ту минуту, когда он взирал на бездыханные тела двух влюбленных, убитых и испепеленных молнией.

----

После нескольких вымаранных и неразборчивых страниц рукопись сделалась более отчетливой, и Мельмот продолжал читать ее, сбитый с толку и неудовлетворенный, не понимая, какая же связь между этими происшедшими в Испании событиями и его предком: он все же узнал его в англичанине, о котором шла речь; Джона удивляло, как это Стентон мог найти нужным последовать за ним в Ирландию, исписать столько листов, рассказывая о том, что случилось в Испании, и оставить рукопись в руках семьи самого Мельмота, для того чтобы, по выражению Догберри, можно было "проверить недостоверное" {11}. Когда он вчитался в последующие строки, разобрать которые было нелегко, удивление его улеглось, но зато любопытство еще более возросло. Теперь Стентон находился уже, судя по всему, в Англии...

* * * * * *

Около 1677 года Стентон был в Лондоне; мысли его все еще были заняты таинственным соотечественником. Человек этот, на котором теперь сосредоточились все его интересы, оказал даже заметное влияние на его внешность; в походке Стентона появилось сходство с описанной Саллюстием походкою Катилины {12}; у него были такие же foedi oculi {Омерзительные глаза (лат.).}, как у того. Каждую минуту он говорил себе: "Только бы напасть на след этого существа, человеком его назвать нельзя!". А минуту спустя он уже спрашивал себя: "А что бы я тогда сделал?". Довольно странно, что в таком состоянии он все же продолжал бывать в театрах и на балах, но так оно действительно было. Когда душа охвачена одной всепоглощающей страстью, мы особенно остро ощущаем нужду во внешнем возбуждении. И наша потребность в светских развлечениях возрастает тогда прямо пропорционально нашему презрению к свету и тому, чем он занят. Он часто посещал театры, которые были модны _тогда_, когда

Скучая, ждали зрители развязки

И за вечер остепенялись маски {13}.

Лондонские театры того времени являли собою картину, при виде которой должны были бы навсегда умолкнуть безрассудные крики по поводу возрастающей порчи нравов, - безрассудные даже тогда, когда они выходили из-под пера Ювеналаu, a тем более, когда они вылетали из уст современного пуританина. Порок во все времена находится на некоем среднем уровне: единственное различие, которое стоит проследить, это различие в манере, обычаях и нравах, и в этом отношении у нас есть явные преимущества перед нашими предками. Говорят, что лицемерие - это та дань уважения, которую порок платит добродетели, соблюдение же правил приличия есть та форма, в которую это уважение облекается; а если это так, то приходится признать, что порок за последнее время на редкость присмирел. Что же касается царствования Карла II, то в его пороках было какое-то великолепие и хвастливый размах. Об этом говорил уже самый вид театров тогда, когда Стентон усердно их посещал. У дверей их с одной стороны выстраивались лакеи какого-нибудь знатного дворянина (с оружием, которое они прятали под ливреями) и окружали портшез известной актрисы {1* Миссис Маршалл, первой исполнительницы роли Роксаны {15} и единственной добродетельной женщины из всех, что в те времена появлялись на сцене. Ее действительно увез описанным образом лорд Оррери, который, после того, как все его притязания были отвергнуты, инсценировал фиктивную свадьбу, где священника заменял переодетый слуга. - Здесь и далее примечания, обозначенные цифрой со звездочкой, принадлежат самому Метьюрину (Ред.).}, которую они должны были увозить vi et armis {Силой и оружием (лат.).}, как только она садилась в него по окончании спектакля. По другую сторону ожидала карета со стеклами {16}, приехавшая, чтобы после окончания пьесы увезти Кинестона {17} (Адониса тех времен), переодетого в женское платье, куда-нибудь в парк и выставить его там на потеху во всем великолепии женственной красоты, которая его отличала и которую еще больше подчеркивал его театральный костюм.